Давид Бек - Мелик-Акопян Акоп "Раффи" - Страница 78

— Я ненавижу этот позор…

— Это уж как тебе угодно. А одеться надо так, как нравится хану…

У Паришан была своя цель — представить Зубейду в самом соблазнительном виде, чтобы этой ночью занять, отвлечь внимание хана. А потом? Потом она уже знала, как ей действовать..

Зубейда не сопротивлялась, словно бесчувственная кукла, она позволяла делать с собой все, что угодно. Она знала гаремные правила, против которых бесполезно было роптать.

Паришан облачила ее в шелковую розовую рубашку с набивными фиолетовыми цветочками, ворот которой украшали жемчуга. Края рукавов были отделаны мелкими золотыми бусами, a на подол рубашки нашиты золотые монеты, позвякивавшие при каждом движении. Разрез рубашки обнажал высокую белую грудь с искусственными родинками… Поверх рубашки она надела короткую голубую безрукавку из бархата, плотно прилегающую и обрисовывающую ее формы. Туалет довершали несколько пышных шальвар, надетых друг на друга и имеющих форму юбки. Сшитые словно из прозрачных облаков, они позволяли различить чудо естества… По краям шальвар шириной в четыре пальца шли мелкие серебряные и золотые монеты. Колени оставались неприкрытыми.

— На лодыжках будут черные бусы. К белой коже очень идет черное, — сказала Паришан.

— А что идет к черному сердцу?.. — с горечью спросила Зубейда.

— Вон то красное ожерелье из крупных кораллов, — засмеялась Паришан.

— Что ж, ты права. Нам приходится всю боль души, все сердечные раны скрывать под яркими побрякушками…

На глаза Зубейды вновь навернулись слезы

— Не плачь, душа моя, — умоляюще сказала служанка, — не время сейчас плакать. Сурьма на глазах вконец размажется.

Зубейда глухо разрыдалась. Бывают минуты, когда человек плачет и сам не зная отчего, и слезы приносят облегчение. Но у госпожи было много причин для слез…

— Ну, ну, хватит, — продолжала Паришан, — нельзя расстраиваться, хан вот-вот придет. Не дай бог, увидит тебя в таком состоянии.

Паришан была довольно рассудительной женщиной, и с хорошим вкусом. Успокаивая свою госпожу, она одновременно доканчивала ее туалет. Ожерелье из крупных кораллов в несколько рядов придало красоте Зубейды особое очарование и прелесть. А черные бусы на кругленьких икрах сделали ее совершенно неотразимой.

— Где наш ящичек с драгоценностями? — спросила Паришан, заметив, что шкатулки нет на месте.

— Он поломался, разве ты не видела? — сказала хозяйка,

— А где же украшения?

— В большой шкатулке, на окне.

Служанка открыла шкатулку, вынула все необходимое: тяжелые золотые цепи, кольца с драгоценными камнями, алмазные и жемчужные булавки, браслеты. Все это заняло надлежащее место на ее хозяйке.

Когда с туалетом было покончено, Зубейда отошла от зеркала, села на маленькую тахту, усталая, поблекшая, точно тяжко потрудилась.

Паришан взяла флакончик с розовой водой и стала опрыскивать комнату.

Пока здесь были заняты столь серьезными приготовлениями, в гаремный двор вошли двое. Один нес перед собой пестрый фонарь, второй следовал за ним. Это был хан, а тот, что шел впереди, — главный гаремный евнух. Его называли кызлар-агаси, что означает «надзиратель над девушками». То был высокий араб с грубыми чертами лица, а седые волосы, контрастируя с черной кожей, делали его облик еще страшнее.

— Как тут у вас дела? — спросил его хан.

— Благодаря твоим заботам все тихо, все живут в своих комнатках так мирно и уединенно, точно цыплятки в яичной скорлупе, — ответил кызлар-агаси, сам удивившись столь неудачному сравнению. — Вот только волнение на улицах города пугает моих ягняток.

— Ничего, завтра утром всему этому будет положен конец, — ответил Асламаз-Кули-хан. — Только сегодня ночью до самого рассвета глядите в оба.

— Кызлар-агаси пока не умер, у него сто глаз, — гордо произнес евнух. — Хвала моему хозяину — и птица не рискнет пролететь над его гаремом.

Сторожа крепости, особенно при гареме, были у хана все люди пожилые. Восток питает особое доверие к старости и считает ее достойной уважения. А араб из пустыни обычно такой же долгожитель, как нильский крокодил.[159] В этом смысле самоуверенность, проявленная нашим «надзирателем над девушками», не была лишена оснований: в свои преклонные годы он сохранил силу и живость молодости.

Беседуя таким образом, они пересекли двор и оказались у дома Зубейды-ханум. Здесь евнух остановился, а хан прошел в переднюю, где его встретила госпожа и ласковыми, сладкими словами проводила к себе. Хан сел на приготовленное для него мягкое ложе. Затем соблаговолил справиться о здоровье хозяйки дома.

— И мое здоровье, и моя жизнь целиком зависят от милостей моего господина, — ответила женщина. — Один его нежный взгляд способен подарить бессмертие, одно его слово — разогнать мрачные тучи на моем челе. Если бы я была мертва, а он ступил ногой на мою могилу, я бы воскресла. А как же я счастлива сегодня, что он переступил мой недостойный порог! Благодарение богу и его святым!

Эта небольшая речь пришлась Асламазу-Кули-хану по вкусу. Он как бы спустился с высоты властелина и владельца гарема до положения супруга. С искренним чувством взял он жену за руку, усадил рядом и сказал.

— Ты так умна, Зубейда, так много в тебе душевного богатства, что тебя невозможно не любить. Ты тот животворный источник, что бьет в оазисе обширной пустыни Сахары, к которому с глубоким вожделением устремляется утомленный, обессилевший путник, дабы утолить жажду. Ты — благословенная пальма, насыщающая бродящих в йеменских песках измученных голодом путешественников. Я сегодня один из них, Зубейда. Рок преследует меня. Я пришел к тебе, чтобы немного отдохнуть, излечить сердечные раны, может быть, даже обрести прибежище.

Слова эти поразили женщину. Она не верила ушам: и это говорит грозный, надменный, дикий человек, который и не ведал, что в жизни есть мягкость и нежность, человек, привыкший лишь властвовать, повелевать и растаптывать любое красивое чувство. Что же вдруг произошло с ним? Она не могла понять, только опустила глаза, не смея взглянуть в лицо своему господину, удивляясь его чувствительности, колеблясь и, несмотря на врожденное красноречие, не находя слов.

— Не удивляйся, Зубейда, — произнес Асламаз-Кули уже более спокойно, не выпуская ее руки. — Не удивляйся так же, как я сам не удивляюсь моему настроению. Только этой ночью я осознал, как я несчастен, понял, какое я жалкое создание. Сейчас, когда враг осадил мою крепость и смерть витает надо мной, я чувствую себя совсем одиноким и беспомощным, хотя тысячи вооруженных людей ждут только моего приказа. Объясни, Зубейда, что это такое? Почему я не могу никому верить, ни на кого положиться? Почему я остался один?

— Ты всегда был одинок… — ответила женщина холодно. — Если разрешишь, я скажу тебе правду.

— Говори, не утаивай ничего, я пришел выслушать тебя. Твои слова, как целебный бальзам, излечат мои раны.

— Но они могут и уколоть, как ланцет…

— Пускай колют, даже ранят… Ланцет в руках врача лечащий, оперирующий инструмент.

Зубейда приказала подать кофе и кальян. Служанка сняла с огня серебряный кофейник, разлила кофе в красивые финджаны, один подала хану, другой — ханум. Пока они пили, Паришан набила благоуханным табаком изысканный кальян, поставила перед ханом и ушла, прикрыв за собой дверь. Выйдя в темную переднюю, она прижалась ухом к двери и стала подслушивать.

— Я сказала, что ты всегда одинок, — продолжала Зубейда, — потому что властитель всегда одинок в густой толпе своих подчиненных, своих обожателей и льстецов. Ни друзей, ни приятелей, ни близких — никого у него нет. Он не ощущает одиночества только потому, что слава и власть темной завесой скрывают от него все лучшее, истинное и достойное. Он живет среди подлого обмана и не замечает, что кругом все фальшиво, ложно и давно сгнило… Он не чувствует своего ничтожества потому, что его приказы немедленно исполняются. Это постоянно держит его в заблуждении. Живая мысль, здравые суждения чужды ему, потому что всякое разумное возражение, справедливое противодействие разбиваются о его грубую волю. Он остается при мнении, что все желанное и приятное ему — должно быть приятно для всех… Если еще вдобавок ему улыбается счастье, он делается совершенным дикарем. Ему уже кажется, что все в мире создано для него, для его возвеличения, а что не услаждает его слух и не служит его целям, надо уничтожать. Он привык видеть вокруг покорность, мнимую преданность и никогда ни в ком не нуждается. Но в покорности нет искренности. Когда же бьет час тревоги и поднимается буря, толпа льстецов и лжедрузей пропадает, как черное привидение, рядом не остается никого, кто бы поддержал некогда почитаемого человека. Мало того, бывшие друзья — теперь уже заклятые враги…