Набоков: рисунок судьбы - Годинер Эстер - Страница 31

И тогда автор, сочувствующий главному своему герою, изобретает ход, предупреждающий злокозненную парочку о возможности скандального разоблачения.

Три дня подряд шёл ливень (чтобы Драйер в воскресенье не поехал на теннис, а Марта не могла бы встретиться с Францем) – в этом романе природа выполняет функцию хора в греческой трагедии, подсказывая зрителю-читателю, когда ему преисполняться чувства подступающего критического момента. Но Марта надевает резиновое пальто и всё-таки отправляется к Францу – ей не терпится сообщить ему, что решено всем троим поехать на море, и это идеальный случай (концы в воду) избавиться, наконец, от ненавистного мужа. Марта выходит из дома: «Дождь забарабанил по тугому шёлку зонтика», – Марту это не останавливает. Она выходит за калитку: «И вдруг что-то случилось. Солнце с размаху ударило по длинным струям дождя, скосило их – струи стали сразу тонкими, золотыми, беззвучными. Снова и снова размахивалось солнце, – и разбитый дождь уже летал отдельными огненными каплями ... – и стало вдруг так светло и жарко, что Драйер на ходу скинул макинтош».4211 Волею автора-теннисиста – прозрачная символика: солнце за Драйера успешно сыграло в теннис, дождь победив, – последнее, перед отъездом к морю, знамение стихий, предупреждающее – дождя, и победное – солнца.

Проницательная и действенная «этика», которой автор наделяет природные стихии (солнце/дождь), противопоставляя их слепому «человеку разумному», – доминантная символика этого романа. Вот Драйер на прогулке с собакой случайно встречает Франца. И оказывается, что ставшее уже, казалось бы, привычным, присутствие Франца в доме и шутливо-небрежное с ним обращение Драйера содержательного знакомства не составили – им не о чём говорить: «Тайную свою застенчивость, неумение говорить с людьми по душам, просто и серьёзно, Драйер знал превосходно».4222 Это очень важное самопризнание, фактически ключевое для понимания отношений Драйера не только с Францем, но и с Мартой, да и вообще – с окружающими его людьми. При всей своей живости и общительности, Драйер – совершеннейший эгоцентрик, одиночка по натуре. Будь Драйер внимательнее, он бы заметил, что Франц – точь-в-точь как один из манекенов, на днях показанных ему изобретателем: «бледный мужчина в смокинге», который «как будто показывал танцевальный приём … словно вёл невидимую даму».4233 Ещё один намёк судьбы, пропавший втуне. Да и без намёков, по описанию автора, Франц и внешне очень изменился – похудел, побледнел, стал мрачен. Как было не заметить – племянник всё-таки. От первоначального ощущения счастья у него ничего не осталось; есть только «чёрная тьма, тьма, в которую не следовало вникать», но в ней были и «странные просветы», «мимолётные вспышки сознания»: как-то Марта показалась ему похожей на жабу, а во сне – постаревшая, тащила его на балкон, где полицейский, с улицы, показывал ему смертный приговор; «со странной тоской он вдруг вспоминал школу в родном городке».4244

В этом, почти сомнамбулическом состоянии, Франц равнодушно принимает предложение Драйера, сообразившего, чтобы выйти из неловкого положения, поинтересоваться, как устроился «племянник» – «кстати, мне и покажешь свою обитель». Марте, ожидающей Франца и услышавшей за дверью знакомые голоса, едва удалось устоять, всей тяжестью навалившись на дверь. Если бы не сиплый голосок хозяина: «Там, кажется, ваша маленькая подруга», – разоблачение состоялось бы. Едва удержанная дверь – последнее, перед роковым выездом на море, предупреждение судьбы, аналог знаменитой мифологической «надписи на стене» – ведь безумный старичок, хозяин квартиры, когда-то был знаменитым фокусником, известным под именем Менетекелфарес.

Никто ничего не понял, но каждый, на свой лад, оказался бессознательным прорицателем. Драйер, не подозревая о своей дальновидной проницательности, сначала «посмеивался и советовал вызвать полицию», а затем, узнав (якобы), в чём дело, начал, по своему обыкновению, насмехаться над Францем, представив его с какой-нибудь простенькой, миловидной девицей (подобной той, в гостинице на море, какая и приглянулась Францу сразу после известия о смерти Марты). Франц, недоумевая, предположил, что, может быть, это хозяин шутит – не без того, если считать хозяина агентом судьбы, которая вот так «шутит». Затем же он ужаснулся и ещё больше погрузился в бездну отчаяния, ища выход – может быть написать матери, чтобы она приехала и забрала его, может быть, сказаться больным, может быть … он на грани самоубийства, но у него ни на что нет воли: «Будет так, как она сказала». Он пожалел, что «судьба чуть-чуть не спасла».4251 Судьба его спасёт – хотя бы за то, что пожалел.

Марта же, «сияя и смеясь», нисколько не обескураженная тем, что несколько раз подряд уже «сорвалось», объяснила Францу «сияющую разгадку» – свой план. Она готовилась к отъезду «плавно, строго и блаженно», сожалея только о том, что «отстранение Драйера обойдётся так дорого»4262 (увы, это будет стоить ей собственной жизни). Наконец, Драйер, настраиваясь на отпуск, снова, остро, отчаянно, страстно переживает невозможность, из-за Марты, бросить всё – «продать и – баста» – и ринуться в большой, влекущий его мир. Очень скоро эта мечта станет осуществимой.

Последние две главы романа – это каскад, феерия «знаков и символов», сначала то ли под видом каких-то лирических настроений и мимоходных наблюдений, случайных, необязательных знакомств, и обычных для курорта забав и развлечений, а то и просто житейского разговора, обмена репликами. Но постепенно, по нарастающей, а затем и с намеренной демонстративностью и пафосом становятся слышны тромбоны судьбы. Перенасыщенность текста двойными смыслами, из которых неявный, подспудный, является судьбоносным, создаёт впечатление разыгрывающейся за видимостью обыденного фантасмагории.

Драйеру на трёх подряд начальных страницах двенадцатой главы «ни с того ни с сего … стало грустно», он «уже несколько раз … чувствовал этот нежный наплыв грусти. Правда, это бывало с ним и раньше … но теперь это случалось как-то по-особенному». Эрика когда-то называла это чувствительностью эгоиста, который других может унизить, обидеть, а вот сам – чувствителен к пустякам. И вот снова – «волна грусти».4271

Увидев на пляже нищего фотографа, который кричал: «Вот грядёт художник, вот грядёт художник Божией милостью!» – он и о себе подумал, что, «может быть, стареет, что-то уходит, чем-то сам он похож на фотографа, чьих услуг никто не хочет».4282 Рядом Марта: «Ведь только протянуть руку, и тронешь её волосы. А нельзя. Есть деньги, а путешествовать нельзя. Ждут его не дождутся – в Китае, Италии, Америке».4293 Похоже, что Драйер начинает осознавать, что он находится в ситуации жизненного кризиса, что достойная его таланта самореализация может не состояться.

Собираясь к морю, Драйер купил большой мяч и плавательные пузыри. Играть в мяч к ним троим присоединились двое молодых людей – танцмейстер и студент, сын меховщика. Марта учила Франца танцам и постоянно ходила к нему в кротовом пальто – теперь, по-видимому, эти двое – агенты ей в поддержку. Танцмейстер сбил мячом синие, от солнца (символически – от «солнечного» Драйера) очки Франца (чтоб не прозревал!) – «очень все смеялись, очки чуть не утонули». Потом Франц и Марта поплыли вместе очень далеко, а стоявшая рядом с Драйером незнакомая старушка «в одном нижнем белье» по этому поводу почему-то очень волновалась (некий прообраз матери Франца?). И Драйер почему-то тут же решил, что нужно непременно научиться плавать (подсказка интуиции?). Солнце, агент Драйера, «растерзало ему спину» (чтобы на следующий день не лез в воду), но Марта сказала, что «завтра пройдёт… непременно… навсегда». «Да, конечно (думает он) – кожа окрепнет». Драйер дурно спал эту ночь, горела спина, и, закрывая глаза, он «видел воронку, которую они выкопали, чтобы будка стояла уютно», – в понимании Марты, «уютно» – это без него, Драйера. Завтра утром нужно выиграть пари. Глупое пари. Марта таких вещей не понимает … завтра это будет доказано».4304