Набоков: рисунок судьбы - Годинер Эстер - Страница 28

В результате Францу потом пришлось вспоминать эту первую встречу с Мартой как сон, как «смутный и неповторимый мир, существовавший один короткий воскресный день, мир, где всё было нежно и невесомо, лучисто и неустойчиво». Роковым образом, «в бесплотном сиянии его близорукости», он забыл, что вчера, в поезде – его память, привыкшая фиксировать всё пугающее, негативное, мельком отметила, предупреждая об опасности, – что эта дама «позёвывала, как тигрица». Теперь же он решил, что она нисколько не похожа на ту, вчерашнюю: «Зато мадоннообразное в её облике … теперь проявилось вполне, как будто и было её сущностью, её душой, которая теперь расцвела перед ним без примеси, без оболочки».3864

Марта, за семь лет так и не утратившая жалкого тщеславия принадлежности к новому для неё кругу, находит удовольствие в похвальбе показным богатством великодушно отданного Драйером в её распоряжение дома – похвальбе перед всего лишь жалким в её же глазах провинциалом. Но по ходу светского разговора ей случается произнести (намеренно внушённый автором – провидцем её судьбы) самой себе приговор: «Я люблю холод, но он меня не любит».3871 Холод присоединяется к дождю, и вместе эти силы природы, долго и терпеливо предупреждавшие Марту об угрозе не только её планам и здоровью, но и самой жизни, однако слепо ею пренебрегаемые, в конце концов, дав ей предельный простор и время для свободы выбора, как бы теряют терпение и приводят приговор в исполнение.

Драйер, появляющийся на этой сцене, «по-своему наблюдательный и до пустых наблюдений охочий», сразу узнал вчерашнего пассажира и, увидев в этом совпадении водевильную игру случая, так и среагировал – как настоящий водевильный король: расхохотался: «Он смеялся, пока жал руку племяннику, он продолжал смеяться, когда со скрипом пал в плетёное кресло».3882 Жизнерадостный, щедрый, довольный своими успехами в теннисе («я сегодня был в ударе»), он готов выплеснуть на новоявленного племянника «огромный рог изобилия; ибо Франца он должен был как-нибудь вознаградить за чудесный, приятнейший, ещё не остывший смех, который судьба – через Франца – ему подарила».3893 И, разумеется, «мы должны быть на “ты”, – и ты, пожалуйста, зови меня не “господин директор”, а дядя, дядя, дядя».3904

И как же Драйер одинок и отчаянно не востребован, если ему приходится изливать потребности широкой своей натуры вслепую и на недостойных: для Марты такое поведение мужа – возмутительное амикошонство, зряшные, ненужные заботы и убытки. В подслеповатых глазах Франца «дядя» несуразен, но безопасен и добр, чем и следует, не стесняясь, воспользоваться.

Драйер «был в ударе»? Уж не хочет ли автор сказать, что наоборот, ему, Драйеру, был нанесён первый удар этой первой, в его доме, встречей? Набоков настолько избыточно испещряет этот роман «знаками и символами», что внимательный читатель и, особенно, перечитыватель, рискует превратиться в параноидального. Полемика, защита своей позиции всегда провоцировали Набокова на гиперболы, на бесперебойное забрасывание противника язвительными доказательствами своей правоты, и в публицистике он даже и не стремился хоть как-то себя сдерживать. Однако в художественном творчестве со временем обозначится тенденция или, во всяком случае стремление к самообузданию, к поиску экономии и равновесия в применении изобразительных средств. В третьей главе «Дара» герой, задумавший написать биографию Чернышевского, объясняет Зине: «Понимаешь … я хочу всё это держать на самом краю пародии… А чтобы с другого края была пропасть серьёзного, и вот пробираться по узкому хребту между своей правдой и карикатурой на неё».3911

Вопросы, которые ставит автор «Короля, дамы, валета», – это тоже «пропасть серьёзного», но он ещё молод, задирист, неопытен, и ему очень важно защитить себя, своё понимание мира и человека. Набокову претит предписывание судьбе человека надуманного, вычисленного причинно-следственного ряда. И он стремительно, озорно и страшно втягивает своих героев, а заодно и читателя, в головокружительные, совершенно неожиданные виражи мыслей и поступков, не щадя красок, злоупотребляя символикой и скатываясь «по узкому хребту» в пародию, карикатуру, фарс. До писательской зрелости Фёдора ему ещё далеко. Но есть ноты, интонации – и они обещающие…

Драйеру определённо был нанесён удар – это подтвердила Марта, когда, сразу после ухода Франца, неожиданно для себя, за вышедшим в коридор Драйером «быстро и яростно свернула замку шею». «Чуть ли не в первый раз она чувствовала нечто, не предвиденное ею, не входящее законным квадратом в паркетный узор обычной жизни ... выросло что-то облачное и непоправимое».3922 И дальше автор нагнетает череду «случайностей», с плотностью символики совершенно уже неудобоваримой – как в серийных карикатурах или комиксах. Тем же вечером происходит авария, после которой Драйер говорил с полицейским так, «как будто случилось что-то очень смешное», Марта же была «как каменная». Что это – предвестие судьбы, которая (она, а не Драйер!) посмеётся над Мартой последней, или это просто парадоксальная реакция на фоне шока, свойственная темпераменту героя?

Так или иначе, но на следующее утро Франц, в новых очках и «снисходительно» расположенный без стеснения пользоваться щедростью «дяди», снова застаёт Марту одну: в нелепой, но символической экипировке – кротовом пальто и с зонтиком, проверяющей «сомнительную белизну неба».3933 Их разговор автор сопровождает целым букетом ключевых фраз и выражений. Выясняется, что Франц присмотрел себе комнату «на тихой улице, кончавшейся тупиком», что при аварии «мы сломали какой-то барьер и столб», Марта перекладывает зонтик из правой руки в левую, спрашивая Франца, в какую сторону ему идти, вызывается ему помочь, но просит не говорить об этот мужу, «Бог знает какие дебри», – отмечает Марта, идя по длинному темноватому коридору.3944

Двойные смыслы здесь несомненны, и им подводится итог – дождём и размышлениями Марты: «Заморосило… Морось перешла в сильный дождь. Марте стало смутно и беспокойно … и вчерашний день, и сегодняшний были какие-то новые, нелепые, и в них смутно проступали ещё непонятные, но значительные очертания».3951

С Мартой начинает происходить то, что, по её представлениям, происходить не может и не должно: «Жизнь должна идти по плану, прямо и строго, без всяких оригинальных поворотиков».3962 Бессознательно, чтобы сохранить свою систему ценностей, Марта помещает всё это «смутное» (слово, постоянно сопровождающее на этих страницах ощущения Франца и Марты) в «законный квадрат» паркета своих понятий, а именно: в «квадрат» адюльтера, положенного, как она думает, даме её круга, и «всё стало как-то сразу легко, ясно, отчётливо».3973 Неожиданное появление, на ночь глядя, в доме Драйеров Франца (Драйер вызвал его на «ночной урок» в своём магазине) провоцирует Марту устремить на будущую свою жертву «нестерпимо пристальный взгляд», дающий понять, что не следует говорить мужу о помощи, оказанной ею в снятии Францем квартиры, – и вот их уже соединяет тайна, треугольник почти готов.

Дабы читатель понял, чего стоят потенциальные соперники, автор выводит их на ринг. Ведь Драйер, в молодости, лет двадцать тому назад друживший с кузиной Линой, матерью Франца (и, видимо, приблизительный её ровесник), тоже был тогда беден и начинал приказчиком, но разорившиеся родители Марты выдали её замуж уже «за легко и волшебно богатевшего Драйера».3984 И вот теперь он, ночью, везёт Франца в свой огромный роскошный магазин, чтобы самолично дать ему первый урок, оказавшийся насыщенным таинствами театрализованным зрелищем, – урок, как комментирует автор, который «вряд ли принёс пользу Францу, – слишком всё было странно и слишком прихотливо».3995 В «упоительную область воображения», вслед за «художником» и «прозорливцем» Драйером, Францу доступа нет – не дано. Не быть ему и Пифке – это представительный человек, «с бриллиантом второстепенной воды на пухлом мизинце»,4006 видимо, работающий кем-то вроде управляющего, посредника между покупателями и продавцами. В уроках Пифке, однако, для Франца оказалось слишком много арифметики, и он был препоручен для обучения молодому приказчику, подозрительно на Франца похожему, почти двойнику, даже в таких же черепаховых очках, но с опытом и некоторыми нюансами в облике – не в пользу Франца. Причём, в полном согласии с Драйером, Пифке определил Франца не в отдел галстуков, где всё-таки нужно какое-то эстетическое чувство, а в спортивный отдел, осенью, в межсезонье, когда там работы не слишком много. Уже через месяц, заботливо опекаемый своим идеальным, атлетического вида попечителем, Франц «с удовольствием замечал своё прохождение в зеркалах», и «сошёл бы за приличнейшего, обыкновеннейшего» приказчика, если бы не… – и автор перечисляет целый ряд, что называется, «физиогномических» признаков («чуть хищная угловатость ноздрей», «странная слабость в очертаниях губ», беспокойные глаза, прядь, спадающая на висок),4011 – настраивая читателя на подозрения в криминальном потенциале, таящемся в этом персонаже.