Ставка больше, чем мир - Чернов Александр Борисович - Страница 49

Елисавета Федоровна еще до чая, под предлогом того, что «мужчинам, пожалуй, надо позволить немножко переговорить о своих делах», попросила Веру показать ей их с Василием новые пенаты. За этим неспешным занятием женщины разговорились. Великую княгиню интересовало в первую очередь то, что выпало Верочке на долю в Порт-Артуре и Владивостоке, а также история Кати Десницкой. И, похоже, что бесхитростный рассказ собеседницы запал великой княгине глубоко в душу.

Рассказ о крови и страданиях, об ампутациях, гангрене и стафилококке, о мастерстве и стоицизме хирургов, о мужестве и терпении несущих свой крест израненных русских воинов, о тотальной неготовности к войне и об огромных усилиях, которые приходилось затрачивать всем, снизу доверху, на преодоление вызванных этим трудностей…

– Верочка, душенька, как же все это печально. Как больно и страшно. Если даже на долю простого медицинского персонала выпало столько испытаний. Причем во многом вызванных даже не деяниями врагов, а нашим внутренним неустройством, неученостью, леностью, нерадивостью, стяжательством. Представляю, каково было видеть это тем, кто сам воевал! А видели они, конечно, побольше вашего. Теперь я совершенно понимаю, почему Михаил Александрович столь категорически, наотрез отказался смягчить формулировки по делу генералов интендантского управления, о чем Сергей задумал снова его просить. Видимо, напрасно это… Но да бог с ними, с генералами. Сейчас я хочу поговорить о вас, Вера, – великая княгиня взглянула Верочке прямо в глаза и с улыбкой произнесла: – Милая, вы уже готовы к встрече с государыней?

– Относительно возможной помощи государю наследнику по медицинской части?

– Да. Но не только… Вы ведь понимаете, душенька, что нахождение при Дворе – это масса особых правил и условностей? Оно накладывает на человека множество различных обязанностей, к которым нужно быть готовым. И, пожалуй, главное, для него – понять умом, принять душой и сердцем то, что его личная свобода весьма сильно уменьшится. Вы, моя дорогая, будете в первую очередь принадлежать императрице, государю и их семье, а потом лишь – себе и будущему супругу. И конечно, вы должны понимать, что официальное представление и назначение вас ко Двору может состояться не ранее вашего венчания с Василием Александровичем. Моя сестра весьма щепетильна в вопросах, касающихся общественной морали и духовной чистоты перед Господом. Но это вовсе не чопорное английское ханжество, как имеют бесстыдство заявлять некоторые особы, чья гордыня уязвлена нежеланием государыни видеть их в кругу своего общения. Только, ради бога, не сочтите мое замечание обидным для вас лично, пожалуйста.

– Конечно, я все это понимаю, ваше высочество. И по поводу жизни во грехе вы бесспорно правы. Как только в Петербург приедет мой старший брат, возвращающийся из японского плена, мы с Василием тотчас обвенчаемся. Но все-таки прошу, поймите и вы меня правильно: для меня Двор, высший свет и все, что с ними связано, значат совсем не то же самое, что вожделенный майский цвет для пчелки. Главное для меня, это посильно помочь нашему юному будущему государю. Я уже много говорила об этом с Василием Александровичем и с Михаилом Лаврентьевичем, когда он к нам заезжал, и…

– Вот и славно. Пожалуй, на том мы и порешим: не будем откладывать. Послезавтра сюда, к парадному подъезду, прибудет карета. К десяти за вами заедет Петр Михайлович Попов, главврач Екатерининской больницы. Будьте готовы: вас будут ждать в Царском Селе. Кстати, мы с Сергеем Александровичем будем очень рады приглашению на вашу свадьбу, милая. Да! И еще… – Великая княгиня улыбнулась, еще раз внимательно оглядев Верочку с головы до носков туфелек. – Моя сестра обожает лилии. Возьмите белые, они прекрасно будут гармонировать с вашей прической.

В первый раз ему было безумно тяжко расставаться с Верой. Нет, раньше, конечно, тоже не «вскочил, зажужжал и улетел». Но все же полегче. Может быть, потому, что тогда вокруг шли бои, а в Питере за пару первых по-настоящему мирных недель они успели привыкнуть к уюту и теплу семейной жизни? К тому, что тихонько засыпать в объятиях любимого и просыпаться, прислушиваясь к дыханию любимой у твоего плеча, – это правильно. Конечно, к простому человеческому счастью, как и ко всему хорошему, легко привыкаешь. Но, увы, счастье людское не властно отменить, изгнать навсегда войну…

Она может лишь затаиться на время, чтобы потом вновь властно напомнить о себе тому, кто некогда дерзнул сойтись с нею. Тому, кого она не отпустит уже до скончания его дней. И не имеет значения, кто или что привело к ней будущего ЧЕЛОВЕКА ВОЙНЫ. Ей не важно, какие мысли или желания двигали им тогда: патриотизм, юношеский задор, самоутверждение, товарищеский или гражданский долг, поиск риска и приключений, жажда мести, соблазн безответственной наживы или потребность дать выход рвущимся наружу первобытным инстинктам. Без разницы ей и то, за правое дело ему предстоит завтра сражаться, или он обнажит клинок в интересах сил зла. Все это рассудит история, которую напишут торжествующие победители. А для него важно знать и помнить, что, один раз войдя в его жизнь, война больше никогда не вернет ему полной свободы. Никогда!

Да, она может дать ему передышку, немного простора и воли. Как сытая кошка дает побегать пойманной мышке. Но наступит час, и она непременно властно напомнит ему о себе. Иногда бесцеремонно и грубо: топотом сапог посыльного, кратким текстом приказа, испуганным голосом диктора. Иногда тихо, исподволь. Например, бесстрастным тиканьем висящих на стене в кабинете Зубатова ходиков, тех самых, что педантично отсчитывают дни, часы и минуты до начала Лондонского съезда РСДРП.

И, значит, ему пора. «Смерть легче птичьего пуха. Долг тяжелее горы». И вновь для его женщины пришло горькое время. Время ждать, надеяться и молиться…

По логике вещей в эти дни и недели Василию надо бы было находиться в Питере. И вовсе не из-за Верочкиных прекрасных глаз. Сейчас там, в столице, сдавала экзамен на жизнеспособность, уместно такое выражение, выстроенная им конструкция «влияния на процесс», как любил говаривать один из его бывших отцов-командиров, который заодно вдолбил на подкорочку своему подчиненному и аксиому о том, что, если «где-то кем-то решается вопрос, тебя лично касающийся, из кожи вывернись, но на самотек такого дела не пускай; будешь молча стоять в сторонке, в дерьме окажешься».

Конструкция эта, при всей важности в ней Петровича и в особенности Вадика с его, на первый взгляд, прочным местом «серого кардинала» при Николае, тем не менее своим стержнем имела великого князя Михаила, по той простой причине, что Мишкин за этот год действительно сдружился с Василием. И дружбой этой дорожили оба.

Петрович, «наш Нельсон», во всех делах кроме флотских и близлежащих военно-промышленных для Николая «никто и звать его никем». Скорее всего, это и к лучшему. Ибо регулярная «правда-матка в глаза» в отношениях с этим царем не приветствуется категорически. Благо сам наш «адмиралиссимус» это тоже понимает. Вроде бы.

В долгой крепости дружеских чувств Николая к Вадиму Василий не без оснований сомневался. Ибо из нашей истории знал: Ники не раз и не два отсылал от себя дельных людей, которые, уверовав в «дружбу» самодержца, переходили некие незримые границы в отношениях, о которых не догадывались. Или в азарте «влияния на государя» забывали. На их беду царь был памятлив, чрезвычайно самолюбив и прямого давления на себя не выносил. И даже если обстоятельства заставляли его что-то от кого-то стерпеть в силу кризисного момента, со временем он обязательно находил повод «свести счеты».

Наиболее слабым местом в положении Вадика оставались его отношения с Ольгой Александровной. Конечно, пока они не перешли определенной, прочерченной Николаем невидимой черты, все было хорошо. Даже оставался некий шанс на «силовое» решение с царем того или иного критического вопроса, посредством женского фактора. Со слезами и надутыми губками. К нему им уже пришлось разок прибегнуть, когда готовилась отправка в Порт-Артур «Потемкина» и «Трех Святителей». Но, во-первых, это была палочка-выручалочка только на случай явных форс-мажоров, каковых, дай бы бог, поменьше. А во-вторых, сам этот «метод» мог потребовать: «Хочу под венец!» Или собраться рожать. И два к одному, что ничем хорошим сие для Вадика не закончится.