Яков Тирадо - Филипсон Людвиг - Страница 38

Внезапно они оказались на краю широкого, заполненного водой рва. Один из провожатых Тирадо протрубил в рог. Подъемный мост опустился, а решетка пошла вверх. Они прошли сводчатые ворота и вступили в широкий двор, где глаза Тирадо постепенно стали различать внушительные строения с толстыми старыми стенами. Офицер подошел к какой-то маленькой двери и постучал в нее. Она быстро отворилась, открыв ярко освещенную галерею, откуда не верхний этаж уходила узкая лестница. Они поднялись по ней, прошли еще один коридор, после чего офицер открыл широкую, покрытую резьбой дверь. Они вошли в просторную, хорошо меблированную комнату.

На глазах Тирадо застыл немой вопрос, но в этот момент офицер серьезно, хотя и не строго сказал ему:

– Капитан, по повелению королевы вы арестованы. В настоящее время вы находитесь в Тауэре, и я прошу вас сдать свою шпагу.

Тирадо овладело невыразимое изумление. Он бессознательно снял шпагу и отдал ее офицеру Когда же он немного пришел в себя и решил узнать причину ареста, офицера уже не было. Дверь за ним захлопнулась, послышался скрежет тяжелого засова.

Не скоро Тирадо удалось привести свои мысли в полную ясность. Все случилось так неожиданно, вопреки всем его надеждам и планам, что он оказался в полном тупике, из которого не видел выхода. Почему его арестовали? Что ему теперь ожидать? Что с ним собираются сделать? Эти вопросы осаждали его ум, но ни на один из них он не мог ответить. Он чувствовал только одно: такая женщина, как Елизавета, на этот поступок могла решиться не по капризу, а вследствие сознательного, тщательно продуманного плана. А так как план этот был совершенно незнаком Тирадо, то он не мог уяснить себе смысл своего ареста и продолжительность заточения, то воображение рисовало ему самые мрачные картины. Его одиночество, так как кроме Цоэги, он в этой стране не знал почти никого, разлука с Марией Нуньес, которая теперь не сможет узнать о месте его нахождения, крушение всех его планов – все это ввергло Тирадо в полное отчаяние. Слова «Вы находитесь в Тауэре» не переставали звучать в его ушах. Столько печальных, кровавых воспоминаний хранили эти стены, столько призраков убитых людей бродят по темницам и коридорам этой старой крепости, что все это не могло не вызывать ничего, кроме страха и ужаса…

Но разве Тирадо уже не томился в иных темницах, разве не чувствовал занесенного над своей головой топора инквизиции? А между тем рука Господа каждый раз отводила угрозу! Эта мысль, а также вид окружающей его обстановки – достаточно комфортной – несколько успокоили его: все-таки он находился в руках Елизаветы, а не Филиппа, и это придавало ему известную уверенность, и он решил терпеливо дождаться исхода дела.

Лорд Барлей поспешил в Уайтхолл, чтобы доложить королеве о важном событии. Ему хотелось опередить в этом случае всех, кто прослышал о прибытии португальского судна, потому что он знал, какую роль играет для Елизаветы первое впечатление и как она, подобно своему отцу Генриху VIII, всегда руководствуется раз составленным для себя убеждением. При этом Елизавета любила всяческие новости, и у нее везде были люди, в обязанности которых входило немедленно сообщать ей обо всем, происходящем где бы то ни было. Она умела хорошо понимать тех, кого делала своими приближенными, и правильно обращаться с ними. На первом же месте стояла у нее потребность видеть себя почитаемой не только как королевой, но и женщиной – хотя в этот период она была уже далеко не молода и в значительной степени уже утратила красоту и грациозность, но льстивые выражения восторга были ей очень приятны, и она требовала их от своих окружающих.

Эта слабость сделала для нее графа Лейчестера настолько дорогим, настолько необходимым человеком, что она не отпускала его от себя и даже прощала ему огорчения, довольно часто причинявшиеся ее сердцу его любовными похождениями. Единственным исключением в этом ряду был серьезный и молчаливый лорд Барлей, ум и энергию которого королева ценила так высоко, что снисходительно смотрела на отсутствие в нем светской любезности. Поэтому она называла его своим медведем, так же, как графа Лейчестера – своим грациозным оленем, который то легко прыгает над кустами, то гордо выходит из леса и топчет цветы, пестреющие на зеленом лугу.

Когда лорд Барлей вошел в кабинет королевы, она улыбнулась ему и сказала:

– Ах, милорд, твоя официальная мина явно запоздала. Тебе, конечно, хотелось поздравить меня с первым кораблем, который наш победоносный флот прислал как трофей в лондонскую гавань… Но известие об этом уже давно дошло до меня.

– Ах, ваше величество, мне весьма прискорбно доложить вам, что вы напрасно торжествуете надо мной, ибо я, всемилостивейшая государыня, явился к вам с вестью гораздо более важной. Через несколько дней герцог Девонширский вернется сюда с захваченным в плен испанским корветом.

– Господи! – воскликнула королева и захлопала в ладоши. – Испанский корвет! Ах, не довелось моему милому, бедному Джону дожить до того, чтобы увидеть своего беспутного сына таким героем! Однако видишь, милорд, я все-таки могу торжествовать над тобой, потому что это ты был против его назначения командиром моего чудесного фрегата «Велоцитас». Но зато теперь мы примем его как подобает и наградим истинно по-королевски.

– Это еще не все, ваше величество. На португальской яхте, только что бросившей якорь в нашей гавани, находился бежавший из Португалии король дон Антонио, направляющий путь к подножию престола вашего величества. Герцог Девонширский осел нужным перевести его на свой фрегат.

Елизавета сразу стала очень серьезной. Она велела Барлею сообщить ей дальнейшие подробности; выслушав их она задумчиво прошлась по комнате и затем, устремив пристальный взгляд на своего хранителя печати, сказала:

– Как мог этот жалкий португалец, командир этой ничтожной яхты, решиться повезти низложенного короля прямо к нам? Кто дал ему такое поручение? Кто позволил ему? Как осмелился он, не испросивши нашего согласия, добыть ко всему тому, что лежит на нас тяжким бременем, еще такого претендента? Эта дерзость не должна остаться безнаказанной. Она слишком сильно затрагивает нашу политику, меняет наши взаимоотношения в Европе и налагает на нас обязанности, нам весьма неприятные и могущие обойтись нам слишком дорого. В Тауэр дерзкого капитана, в Тауэр, повторяю я, и ты, лорд Барлей, отвечаешь за немедленное выполнение моего приказания!

Хранитель печати с изумлением смотрел на свою королеву, ибо он знал, что когда Елизавета говорила таким образом и лицо ее приобретало такое выражение, никто не смел ей противоречить; а между тем истинная причина этого образа действий государыни оставалась для него неясной. Елизавета заметила это, и продолжала уже мягче:

– Ага, медведь, ты хочешь зарычать. Но это все равно – я уже не изменю своего решения, только чтобы ни одна душа на свете не узнала о нем, слышишь? Испанский посол, конечно, скоро явится сюда и снова начнет штурмовать нас своими протестами, просьбами, угрозами. Мы должны дать ему некоторое удовлетворение, заранее сделать что-нибудь такое, на что впоследствии можно сослаться как на доказательство нашего неодобрения. Это не мешает, однако, действовать мне совершенно свободно. Известие, принесенное тобой, милорд, в высшей степени важно, и ты соберешь завтра мой тайный совет, от которого я желаю выслушать мнение – как нам принять дона Антонио и как держать себя относительно него. Не забудь – завтра в три часа. Приготовь подробный доклад для прочтения его на этом заседании. Куда отправился теперь этот капитан? Или, быть может, ты задержал его у себя?

– Он хотел отправиться в дом Цоэги; я послал проследить за ним одного из моих людей, и он действительно там.

– Цоэга… – повторила Елизавета. – Это честные люди, часто оказывающие нам большие услуги. Но они паписты, а папистам никогда нельзя доверять вполне – они ждут только благоприятной минуты для того, чтобы уверенно осуществить тот или иной из своих замыслов. Видишь, Барлей, твоя мудрая осторожность опять изменила тебе: следовало птичку удержать за крылышки, иначе гнездо могло бы оказаться теперь пустым. Поэтому надо немедленно поймать ее. Но, – ласково добавила она, – отведи ему приличную тюрьму, посади в камеру над землей… ты ведь понимаешь меня… вели обращаться вежливо. Пусть пользуется комфортом в качестве моего гостя. Он еще может нам понадобиться.