Антидекамерон - Кисилевский Вениамин Ефимович - Страница 47

И тогда же решила я, что историю с Рустамом пора заканчивать. Пусть он разнесет в щепки все, пусть придушит меня, ничто уже не останавливало. Даже в самых смелых мечтах не помышляла я, что соединится моя жизнь с любимым мною человеком, не бросит он ради меня жену и детей, но знала я, что принадлежу теперь только ему и никто не должен быть между нами, чего бы это мне ни стоило.

Вечером пришел ко мне Рустам. Я одна, на беду, была, мама с папой в цирк брата повели. Заявился он на удивление веселый, оживленный, говорит мне, что есть у него для меня хорошая новость. Я ему:

– Погоди, сначала я тебе свою новость скажу.

Он резвится:

– Тоже хорошую?

– Для тебя плохую, – отвечаю. И все ему выкладываю. Что искренне жаль мне его, что благодарна ему за чувство ко мне, но хочу быть с ним до конца честной. Я люблю другого человека, и это не придумка, сочиненная мною в первый день. И этот человек отвечает мне взаимностью. Дороже этого ничего у меня нет. Глупо просить его, как всегда в таких случаях пытаются, остаться друзьями, но так случилось и ничего уже не изменить.

Он каменным сделался. Одни глаза на лице живы. И в глаза эти смотреть страшно, как в бездну. Я думала, он сейчас прикончит меня, но почему-то не боялась этого. Он всего лишь одно слово произнес:

– Кто?

Вот тогда-то я действительно испугалась. Если узнает он, о ком речь, страшно подумать о последствиях. Ни перед чем ведь не остановится, буквально о жизни и смерти речь пойти может.

– Какая разница, кто? – спасаюсь, – если я люблю его, а не тебя? У тебя есть самолюбие? Ты согласен встречаться с девушкой, любящей другого?

– Так его любишь? – губы совсем побелели.

– Так люблю, – не отвожу взгляда.

Он сел, голову в кулаки воткнул, минут на пять застыл, потом дикарские глаза свои на меня поднимает:

– У тебя с ним что-нибудь было? Только честно.

Я ему честно отвечаю:

– Не было. Не потому, что я не захотела. Но скоро будет, и это счастье для меня.

Он опять в изваяние превратился, даже пожалела его. Всегда ведь тяжело видеть, как страдает сильный, мужественный человек. Жду, чем все это завершится. Он медленно встает, тихо говорит:

– Снимай с себя всё.

Я у окна стояла, ноги едва не подкосились. Проскочила даже мысль выброситься в него, чтобы разом со всем покончить. Задаю в панике дурацкий вопрос:

– Зачем?

А у него скулы едва кожу не продирают:

– Лучше сама сними, не заставляй меня все разорвать на тебе в клочья. И не веди себя так, чтобы довелось причинить тебе боль. Я этого не хотел бы.

Хватаюсь за последнюю соломинку:

– Я кричать сейчас буду, стекло разобью.

А он:

– Не будешь. – Одним прыжком возле меня оказывается, рот мне зажимает, хватает и бросает меня на диван. Все на мне по швам затрещало, а потом такая боль пронзила, что сердце едва не остановилось. А что он дальше со мной делал, врагу не пожелаешь. Я только зубами скрипела и выла, понимала, что просить, молить его о пощаде бессмысленно. И длились эти мучения целую вечность. Выпустил наконец меня, задыхается, то ли сам устал, то ли от бешенства, швыряет мне:

– А теперь пропади ты пропадом! Ненавижу тебя!

Выбежал он, а я наревелась донельзя, потом в ванную комнату пошла, стою под душем и все дальнейшее себе отчетливо представляю. Вот наполню ванну теплой водой, лягу в нее – и полосну себя по венам папиной бритвой. Засну – и все для меня закончится, потому что жить дальше с этим невозможно. И незачем жить. Так бы, наверное, и сделала, если бы о папе с мамой и брате не вспомнила. Как зайдут они в ванную, увидят меня… И еще вспомнила о кровавом пятне на диване, нельзя было его оставлять. Душ выключила, полотенцем вытерлась, поспешила следы преступления отмывать. Потом утюгом высушивала, чтобы успеть до их возвращения…

Казалось мне, что мир теперь обрушится, жизнь всякую ценность потеряет. Нет, не обрушился мир. Хватило меня и на то, чтобы с домашними нормально разговаривать, улыбаться даже. Ночь только тяжеленная была, еле дождалась утра. Но еще дня два прийти в себя не могла. На работу ходила, говорила, делала, что положено, как на автопилоте, будто все это за меня другой кто-то делал. Доктор мой, как ни старалась я не выдать себя, что-то неладное все-таки заподозрил, перехватила я несколько его непонимающих взглядов, но не спросил ни о чем. Доченькой больше не называл…

А еще через день подходит ко мне старшая сестра, дает мне очки и велит отнести их в больничный склад нашему заву. Прочитать он что-то без них не может. Пришла туда, а он там один, новый наркозный аппарат разглядывает. Красивенький такой аппарат, блестяще-матовый, аж погладить его, как живого, захотелось. Присела возле него, так и сделала. А он рядом на корточках сидел, вдруг мою руку своей ладонью накрыл. Поднимаемся мы с ним на ноги, не знаю, как я выглядела, а он прямо в лице изменился. Я таким его всего однажды видела, когда у больного на операционном столе сердце остановилось, возвращали его к жизни. Затем потянулись мы друг к другу – и началось. Такое началось, о чем я, придумывая когда-то по ночам, и вообразить не могла. Я совсем голову потеряла, вообще не знала, на каком сейчас я свете нахожусь. Он, к счастью, не отключился, услышал, как спускается к нам кладовщица. Представляю себе, если бы она такими нас увидела. Возвращаемся мы в отделение, и знаю уже, что сбудутся мои ночные грезы. Очень скоро сбудутся, пусть только позовет меня. Мелькнула даже, когда в наш корпус входили, безумная мысль, что позовет он меня прямо сейчас, в свой кабинет, закроемся изнутри – и, как Рустам сказал, пропади все пропадом. А он, словно мысли мои прочитав, говорит мне:

– Не здесь.

И я, чтобы все ему до конца ясно стало, отвечаю:

– Не здесь.

На следующий день зовет он меня, проходя мимо, к себе. Почувствовала я, что сейчас все и решится. Вошла, а он мне бумажку протягивает. Я ничего изображать не стала, в глаза ему смотрю:

– Это наш адрес?

И слышу в ответ, что да, адрес, будет ждать он меня там в семь часов.

Самым трудным было дожить до этих семи, невыносимо медленно время ползло. Я примчалась чуть ли не на час раньше, ждала в сторонке на лавочке, когда он появится. Встретились мы взглядами, я немного на всякий случай выждала и побежала за ним. Едва порог указанной в адресе квартиры переступила, бросились мы друг на друга, словно вечность назад разлучились. Он меня в комнату понес, а я чуть ли не на руках еще у него раздеваться начала. Он меня спрашивает:

– Пусть все будет?

– Пусть, – ответила ему. И тут меня боль изнутри прошила почти такая же, какую мне Рустам причинил. И пятно кровавое перед глазами всплыло…

Это уже потом, когда немного в себя пришла, попыталась я проанализировать то свое состояние. Чего испугалась? Что испытаю с ним те же муки, как недавно с Рустамом, память восстала? Узнает он, что я уже не девушка, изменила ему? Да, да, изменила, как ни парадоксально это звучит, пусть и не по своей воле изменила. Тут, наверное, все одно с одним в какую-то чудовищную массу спеклось, но ощутила я, что не могу ему отдаться, как заклинило. Дергаться начала. А он ничего понять не может: как же так? – сама прибежала даже раньше него, сама на шее повисла, сама для него разделась – и такой вдруг от ворот поворот! Спрашивает меня:

– Что не так, радость моя? Ты боишься? О чем-то плохом подумала?

Что я могла ему ответить? Не помню, как выбежала, как дома очутилась. Утром пришла на работу пораньше – знала, что наша старшая всегда спозаранку уже на месте. Молча сунула ей заявление об увольнении – и удрала. А перед тем ночь была. Могла бы она посоперничать с той, после Рустама. Знал бы кто, чего стоило мне это заявление написать. Но не могла я после всего в глаза ему поглядеть, не хватило бы меня…

– И что дальше? – глухо спросил Дегтярев.

– Обыкновенно дальше, – невесело усмехнулась Лиля. – Руки на себя не наложила, не свихнулась. Устроилась в другую больницу, биофак вечерний закончила, приняли меня в лабораторию станции переливания крови, вскоре заведовать ею стала. Так и живу.