Антидекамерон - Кисилевский Вениамин Ефимович - Страница 28

Тут замечаю я, что Борзенко тоже это замечает. Он только в самом начале вставал, когда первый тост провозглашал за железнодорожные успехи, а так больше не поднимался. А то вдруг встал, все сразу притихли, и говорит:

– Давайте-ка, други, выпьем за наших прекрасных дам, без которых жизнь наша была бы бесцельна и невыносима.

Все загалдели: прекрасный тост, здорово сказал, мужчины пьют стоя, ну, как всегда бывает, а потом во все глаза на нас уставились. На нас – это на меня и на Борзенко. Потому что он через стол своей рюмкой потянулся ко мне и со мной персонально чокнулся.

Тут мне еще беспокойней стало, но зато выручил он меня – Самосудов сразу вроде бы протрезвел, как-то интерес ко мне потерял. А день уже к закату клонится, завечереет скоро. Посидели еще немного, повыпивали, позакусывали – стол, доложу вам, шикарный был, по тем временам просто невиданный, наверняка Самосудов расстарался – и снова Борзенко всем руководит:

– Что-то засиделись мы, братцы-кролики, не худо бы размяться.

Все снова зашумели, кто-то даже захлопал, из-за столов повылазили, сдвинули их к стене, чтобы свободного места больше было, музыка заиграла…

О чем это я? Ах, да, как танцевали мы. Это сейчас можно никого не приглашать, выходи себе в круг и выламывайся, сколько суставы позволяют, а тогда только парами. А у них на каждую женщину по пять мужчин – самые никакие нарасхват были. А меня никто не приглашает, вообще рядом со мной никого нет, как от чумной от меня шарахаются. Ну, я не из тех, кто в сторонке платочек в руках теребит, – сама к Виктору подошла, пригласила его на танго. Гляжу – и он восторга не выказывает, и улыбается мне, будто сегодня только познакомились. А танцевали мы с ним на таком расстоянии, что между нами еще кого-нибудь втиснуть можно было. Я без обиняков говорю ему:

– Что, субординацию соблюдаешь?

А он мне:

– Глупости какие, просто не надо нам демонстрацию здесь устраивать, мы свое еще наверстаем.

Дотанцевали мы с ним, как шерочка с машерочкой, отводит он меня туда, откуда вышла, и со мной не остается, удаляется. И тут же Борзенко передо мной возникает, с двумя бокалами.

– Выпейте, – говорит, – холодного лимонада, жарко сегодня.

Я поблагодарила его, выпила с удовольствием, и даже не успела заметить, кто и как у меня пустой бокал забрал, словно сам вдруг испарился. И Борзенко уже с пустыми руками стоит, улыбка до ушей:

– Вы позволите, мадемуазель, пригласить вас? Танцор я, правда, никудышный, не судите строго.

Еще бы я не позволила. Его улыбку своей перещеголяла, до затылка, наверно, растянула. Отвечаю ему:

– Спасибо, Павел Лаврентьевич, мне очень приятно.

Теперь фокстрот заиграл, заплясали мы с ним, убедилась я, что не то скромничал он, не то на комплимент напрашивался, но танцором оказался он хорошим, даже удивительно при такой ответственной должности. Я тоже плясунья была не последняя, здорово у нас получалось. Неудобство я только от того испытывала, что он поменьше меня ростом был, не привыкла я к такому. И никто, кроме нас, больше танцевать не вышел, стоят вокруг, хлопают в ритм, восхищаются. Закончилась музыка, Борзенко мне красиво руку поцеловал – поблагодарил так, значит, – и к прежнему месту отвел. Потом на часы свои посмотрел, вздохнул огорченно:

– Дела, Анечка, дела, будь они неладны. Из-за них даже отдохнуть, как все нормальные люди, не могу. Но, надеюсь, буду еще иметь удовольствие повидаться с вами.

Раскланялся – и ушел со своим замом и начальником станции. А я прямо замлела вся. Больше всего оттого, что он имя мое запомнил, хоть и обитаем мы с ним в разных космосах. Но здорово полегчало мне, когда он ушел. Ничего такого между нами вроде бы не было, но так смотрел он на меня через свои тяжелые очки, что екало у меня в желудке. И всем остальным, когда без него остались, тоже полегчало. Дым коромыслом пошел, а на меня прямо охота началась, и главный среди них охотник – жирный Самосудов с потными руками. Улучила я подходящий момент, Виктору знак сделала – и сбежала от них. Виктор меня возле речки догнал, отошли мы с ним в сторонку, чтобы глаза никому не мозолить, у воды сели. Я, под настроение, в глаза говорю ему:

– Что ж ты, Витенька, меня одну бросил? Борзенко испугался?

Он меня обнял, к себе прижал:

– Глупенькая ты моя! Не можешь игры от настоящего отличить! А то будто не знаешь, как я к тебе отношусь.

Стали мы с ним целоваться, тут уж я и про Павла Лаврентьевича, и вообще про все на свете забыла. Совсем стемнело уже, звезды в небо повысыпали, река блестит, сплошное очарование. А когда еще Виктор со мной…

О чем это я? Ах, да, как мы с ним у реки… Он спрашивает:

– Ты в купальнике? Может, искупнемся?

А я купальник под сарафан заранее надела, знала ведь, куда еду. Но больше, чем купаться, мне иного желалось. Подумывала уже, грешным делом, затащить Виктора еще подальше, где кустики начинались. В другое бы время не рискнула, но подпоил меня все-таки приставала Самосудов, от него разве отвяжешься, а я тогда к выпивке совсем неприспособленная была. Ну, и Виктор, конечно, распалил меня, было дело. А тут еще вся эта гоп-компания к реке привалила, гик да ор такой, что птицы поразлетались.

– Витенька, – шепчу ему на ухо, – пойдем отсюда, не хочу от них поблизости.

За руку его потянула – и не знаю, как бы он себя повел, если бы не появился вдруг рядом с нами неизвестно откуда какой-то человек. Словно из воздуха возник. Я в темноте не узнала его, но будто бы встречала похожего в райкоме партии, как бы не водитель Борзенко. Он наклонился, Виктору что-то в другое ухо шепнул – и в темноте пропал. Мне Виктора лицо плохо видно было, но поняла я, как ошарашен он услышанным, потому что как деревянный стал. Всполошилась я, выпытываю, что случилось, а он молчит, только дышит, будто тяжелую работу делает. А потом простуженным голосом говорит мне:

– Надо идти, Анечка, там тебя один человек ждет.

– Какой еще человек? – спрашиваю, хотя сразу обо всем догадалась, да и догадываться-то особой нужды не было, не девочка с бантиками.

– Н-ну, – мнется он, – просто один человек поговорить с тобой хочет.

Меня аж затрясло всю:

– Не пойду я ни к какому человеку, ты что, Витенька?

А он одно и то же бубнит: ничего такого, просто поговорить, ничего такого, просто поговорить…

Заплакала я, от себя его оттолкнула, встала, сквозь зубы ему:

– Никуда я не пойду, сам иди с ним разговаривай, если там ничего такого.

Он тоже встает, и я даже во тьме вижу, какое у него лицо белое. И говорит голосом, какого никогда у него не слышала:

– Пойдешь. Или все между нами кончено, так и знай.

– Что кончено? – не верю.

– Всё, – отвечает. Поворачивается – и почти бегом от меня.

А я стою и не знаю – жива или мертва. Кто-то тихо подошел ко мне, гляжу – тот самый, ласково говорит мне:

– Пойдемте, девушка, я провожу вас.

И тут внутри меня словно бомба взорвалась. Зло такое накрыло, что словами не передать. Ах ты ж гад, думаю на Виктора, как же я тебя раньше не разглядела? Что ж, думаю, всё так всё, тебе же хуже будет. И когда с тем провожатым шла, все слезы напрочь высохли, столько злости во мне было. Одного хотела – поскорей дома оказаться, накрыться с головой и умереть…

О чем это я? Ах, да, ведет он меня, значит, к тому самому каменному дому. Только мы, как я думала, в него не вошли, обогнули его, а там за ним еще один домишко прятался – маленький такой, который на двоих. Провожатый мой сгинул куда-то – не иначе как фокусником подрабатывал, – а я дверь отворяю, вхожу. В комнате, конечно же, Борзенко и, конечно же, один. Ничего другого я и не ожидала. Сидит за столом, а на столе натюрморт. Бутылка шампанского и большущая ваза с фруктами. Ну там яблоки-груши всякие, виноград, но мне почему-то сразу бросились в глаза бананы – я их раньше только в кино да на картинке видела. Он встает, умиляется:

– Вы меня осчастливили своим приходом, мадемуазель, посумерничайте со мной вдали от этого бедлама.