Филарет - Патриарх Московский (СИ) - Шелест Михаил Васильевич - Страница 9

Мне показалось, что я за одни сутки повзрослел лет на десять. Я сидел такой же серьёзный, как и хозяин палаты.

— Собаки! — произнёс он.

Я промолчал.

— Никому нельзя верить! — задумчиво сказал он.

Глава 5

Я промолчал.

— Адашева Алексея знаешь? — спросил царь.

Спросил — надо отвечать, понял я.

— Слышал я, что он за твоим, государь, архивом наблюдал. Я хотел туда попасть и почитать документы, потому узнавал, кто там старший.

— Наблюдал, да. А в мае отпросился от службы в архиве и намедни отъехал в Ливонию третьим воеводой.

— Это плохо?

— Третьим, Фёдор, третьим! Ну был он у меня в опале. Наворотил в Ливонии. Рассорился с воеводами… Ну и ладно. Что было, то прошло. Хочешь на войну — ступай, но не третьим же⁈ Это он для того третьим пошёл, чтобы меня обозлить! Спросил бы… Словно я не смог бы поставить его первым. Это от того, что он не верит мне!

Я молчал.

— Чего молчишь? — Посмотрел он на меня, продолжая хмуриться.

— Слушаю и пытаюсь понять, чём он обидел тебя, государь. Позволь спросить?

— Спрашивай.

— Он хулил тебя при всех?

Царь покрутил головой.

— Лаял в одного?

— Нет. Он просто уехал.

— Ты сказал, что он спросил твоего согласия на отъезд и ты отпустил.

— Он принёс готовый указ о своём назначении и я подписал, — буркнул царь.

— А как надо было сделать правильно?

Иван Васильевич поморщился.

— Он должен был просить меня назначить его первым воеводой по статусу.

— И ты согласился бы?

Царь отвернулся и посмотрел на проплывающие в небе облака.

— Не знаю. Нет, наверное. Зол я был на него.

— Спрошу ещё, государь? Про Адашева? Я только учусь понимать твою службу и…

— Спрашивай, — прервал меня царь и откинулся на подушку, положенную под спину.

— Он же старик?

— Да не особый и старик. Он на двадцать лет меня всего старше.

— Пятьдесят лет значит.

— Ух, как ты быстро сосчитал! — удивился государь. — А ты знаешь сколько мне лет?

— Ты, государь, родился в третьем летнем месяце семь тысяч тридцать восьмого года, а сейчас середина первого летнего месяца семь тысяч шестьдесят восьмого. Если отнять этот год от того, то получается, что тебе, государь, тридцать лет. Тогда Алексею Адашеву сейчас пятьдесят.

Иван Васильевич смотрел на меня восхищённо.

— Научишь меня так же считать?

— Если скажешь — научу. Это легко, если индийские цифры представлять.

— Как-то звучит некрасиво… Инди-и-и-йские… Были русские цифири, а стали индийские…

— А кто тебе, государь, запретит эту цифирь назвать «русской»? Кто эту Индию видел? Может только персы и османы знакомы с ними?

— Здраво мыслишь, Федюня. Покажи мне эту цифирь.

— Писать надо. Мелок у меня есть. Доску бы какую…

— У меня тут парсуны невест завалялись… Анна Ягелонка на большой доске написана. Я на обороте на ней мелом тоже чертил. Вон в том сундуке достань.

Я сполз с табурета и, подойдя к сундуку, попытался приподнять крышку, потянув за бронзовую ручку вверх.

— Слабак, — вздохнул царь и сошёл с трона.

Откинув крышку, он взял верхний портрет и протянул его мне. Пока сундук был открыт, я увидел, что на некоторых портретах выколоты глаза или подрисованы усы и бороды. Иван Васильевич заметил мой взгляд.

— Молод был и зол на дядьев Глинских, что мне немок подсовывали, — объяснил он. — Да и страшные они были. Хуже не стали от каверзы моей.

Я молча взял переданную мне доску и положил на подоконник обратной стороной вверх.

— Напиши сперва индийской цифирей мой год рождения и Адашева.

— Русской, государь. Русскими цифрами. Это будет вот так.

Я написал: 1530, а ниже 1510.

— Вот эти знаки, похожие на «он» — это ноль. Ставится вместо отсутствующих цифр. В данном случае они стоят на месте единиц.

— А-а-а… Одницы? Копейки?

— Точно. Вот здесь у Адашева спереди стоит одна копейка и тут. Но первая копейка — это тысяча, то есть «аз с крестом».

Объяснял я долго и терпеливо. Минут через тридцать «ученик» сумел повторить мои действия вычитания в столбик.

— Ох, Федька, утомил ты меня. Откуда ты-то про эти цифры прознал? Ладно — дед твой Головин. Тот где только за свою жизнь не был. А ты и за забор-то только выглядывал.

— Так у меня грек-репетитор! Он мне ту цифирь и показывал, но как для примера. Он и арабскую показывал, — сказал я честно. — Он сказал, что давно на Руси сии цифры известны, да не применяет их никто, кроме фряжских купцов. А те скрывают свой счёт от всех. Даже детей учат в специальных школах. Не со всеми. Так грек-репетитор рассказывал. Но сам он такого счёта тоже не знает. Или не хочет показать. Попы, говорит, наши лютуют, когда народ от старого отходит.

— Ну, а ты как же? Сам придумал, как считать?

— Тут и думать нечего. Просто пересчитал пифагорову таблицу этими цифрами и выучил. А прибавлять и отнимать как, и так понятно.

— Ничего себе! Понятно ему! Мне не понятно! Царю! А ему понятно.

— Извини, государь!

— Значит так! Напишешь «Введение в русскую арифметику», поскольку твой бухгалтерский учёт без неё бесполезен.

— Сегодня и начну. Я же обещал. Да, там делов-то… Прямо от тебя, государь, и пойду в разрядные палаты. Дед сказал, что место для меня готово. Как спина?

— Хорошо, но чувствую, что сидит там ещё боль. Рядом сидит, зараза. Давай-давай! Приступай к лечению! Я специально лёгкий кафтан сегодня надел и одну рубаху.

Иван Васильевич легко снял расстёгнутый кафтан и повесил его на спинку кресла. Потом сам задрал со спины рубаху. Я быстро вколол ему двух пчёл между двумя следующими позвонками, посчитал сорок секунд, вынул жала и одёрнул царю рубаху.

— Всё, государь! Могу быть свободен?

— Ступай, отрок. А после вечерни приходи. В шашки сыграем.

— Ага… Сыграем… Лоб до сих пор болит, — почесал я пальцами вокруг шишки.

— А если прикажу?

— Если прикажешь, то не только приду, а приползу, даже если мёртвый буду. Ты — государь. Твоё слово — закон.

Иван Васильевич посмотрел на меня подозрительно, но я был серьёзен.

— И не побоишься лоб подставить?

Я вздохнул.

— Голову жалко. Ты сказал, что мозг жидкий, раз его можно с соплями высосать, а значит он и стряхнуться может от щелбанов. Я как-то головой о землю ударился, голова потом так сильно и долго болела, что думать не мог.

— Ладно, — рассмеялся, поняв намёк, государь. — Побережём твою голову. А то, ежели она перестанет думать, то её только отрубить и придётся. Отрубим ежели, себе её возьму. На полку поставлю и вспоминать буду про Федьку-Пифагора.

Он подал плечи вперёд и насупил брови, а руки протянул ко мне.

— Зачем пужаешь, государь? — я реально чуть не обмочился от страха, такой зловещий у него был тон и поза.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся он довольный, что удалось создать образ, от которого может обоссаться восьмилетний пацан. — Испужался?

— Та ещё сука! — подумалось мне. — Артист, мля, больших и малых театров!

— Чуть не обделался, — признался я и подумал. — «Сниться мне в кошмарах будешь».

Царь отстранился и поморщился.

— Извини. Люблю я фряжский театр. А наши церковники запрещают его. Они всё мне запрещают! Всё! — вдруг он вскрикнул так, что я вздрогнул и всё-таки немного письнул в портки.

— У-у-у! — подумал я. — Как тут всё запущено! А ты говоришь, подойди и попроси, когда у тебя в опале.

— Так ты бы сделал театр втихаря. Вон, грека моего позови. Он читал мне Софокла и Гомера. Меня заставлял за ним повторять.

Я встал в «актёрскую позу» и, нагоняя жути трагическим голосом стал читать почти в рифму:

— Быстро в пещеру вошли мы,

— Но в ней не застали циклопа.

— Жирных коз и овец он

— пас на лугу недалеком.

— Или ещё… «Он же, как лев истребитель, на юниц рогатых нашедший, Коих по влажному лугу при блате обширном пасутся тысячи; пастырь при них; но юный, еще не умеет с зверем сразиться, дабы щитить круторогую краву».