Наполеон - Нечаев Сергей Юрьевич - Страница 47

По свидетельству Коленкура, император очень страдал. «Он то успокаивался, то возбуждался, его лицо было глубоко искажено, можно сказать, на нем не было лица». Потом Наполеон спросил, знают ли во дворце о том, что произошло. По словам Коленкура, «он был в отчаянии от того, что его сильный организм переборол смерть, бывшую ему столь желанной»[186].

Камердинер Наполеона Констан Вери, более известный просто как Констан, в своих «Мемуарах», опубликованных в 1830 году, написал:

«Я заранее прошу читателей обратить самое серьезное внимание на событие, о котором я сейчас начну рассказывать. Теперь я выступаю в роли историка, поскольку я описываю запечатленные в моей памяти мучительные воспоминания о почти трагическом событии в карьере императора; о событии, ставшем предметом бесчисленных споров, хотя все они неизбежно основывались лишь на одних догадках, ибо только мне одному были известны все печальные подробности этого события.

Я имею в виду отравление императора в Фонтенбло. Я полагаю, что не нуждаюсь в том, чтобы доказывать свою безупречную правдивость; я придаю слишком большое значение раскрытию подробностей этого события, чтобы позволить себе упустить или добавить малейшее обстоятельство, которое бы нанесло ущерб чистейшей правде. Поэтому я буду излагать события именно так, как они происходили, именно так, как видел их я сам, и, наконец, так, как моя память неизгладимо запечатлела в моем сознании все тягостные детали случившегося»[187].

После такого ко многому обязывающего вступления удивительной выглядит следующая фраза Констана: называя дату 11 апреля, он, без сомнения, ошибается, то есть с самого начала ставит под сомнение «свою безупречную правдивость».

«11 апреля я, как обычно, раздел императора перед сном, думаю, что даже немного раньше обычного времени, ибо, если мне не изменяет память, еще не было половины одиннадцатого вечера. Когда он улегся спать, мне показалось, что он выглядел лучше, чем в течение дня, и почти так же, как и в предыдущие вечера. Я ложился спать в комнате, располагавшейся над спальней императора, с которой она сообщалась посредством потайной лестницы. Последнее время я спал, не раздеваясь, чтобы поскорее быть у императора, если бы он позвал меня. Я уже крепко спал, когда вдруг в полночь меня разбудил господин Пелар, дежуривший в ту ночь. Он сказал, что император требует меня, и, открыв глаза, я увидел на его лице выражение тревоги, которое меня поразило. Я вскочил с кровати и стал быстро спускаться по лестнице, а господин Пелар продолжал говорить: “Император что-то размешал в стакане и выпил это”.

Я вошел в комнату Его Величества, охваченный неописуемым волнением. Император лежал, а когда я приблизился к его кровати, я увидел на полу перед камином мешочек из кожи и шелка… Это был тот самый мешочек, который он носил на шее со времен Испанской кампании и который я так тщательно хранил в течение всех последующих кампаний. Ах! Если бы я мог знать, что в нем содержится! В эту фатальную минуту ужасная правда вдруг дошла до меня!»[188]

Далее Констан Вери рассказывает:

«Я не сводил глаз с императорского лица и заметил, насколько слезы позволяли мне видеть, что оно исказилось конвульсиями, что было симптомом кризиса; это страшно испугало меня, но, к счастью, спазм вызвал у него первый приступ рвоты, который меня несколько обнадежил. Император, испытывая физические и душевные страдания, не потерял хладнокровия и после первого приступа рвоты сказал мне: “Констан, позовите Коленкура и Ивана”.

Я приоткрыл дверь, чтобы передать этот приказ господину Пелару, не выходя из комнаты императора. Вернувшись к его кровати, я стал упрашивать его, умолять принять облегчающую микстуру; все мои усилия были напрасными, он отклонял все мои настоятельные просьбы, так сильно было, даже в присутствии самой смерти, его желание умереть.

Несмотря на упрямые отказы императора, я все же продолжал упрашивать его, когда в комнату вошли Коленкур и Иван <…> Господин Иван подошел к императору, и тот спросил: “Вы думаете, что доза достаточно сильна?” Эти слова оказались для господина Ивана полной загадкой, ибо он и не знал о существовании мешочка, во всяком случае, насколько это известно мне, и он ответил: “Я не понимаю, что Ваше Величество имеет в виду”. На это император не ответил ничего»[189].

Потом Наполеон выпил приготовленный для него чай, и рвота прекратилась. Вскоре после этого император успокоился и заснул. Коленкур и доктор Иван, как утверждает Констан Вери, «неслышно вышли», а он сам «остался в комнате один, ожидая, когда он проснется».

Сравним показания этих двух очевидцев. Коленкур пишет, что находился рядом с Наполеоном в эти драматические часы, а камердинера Констана позвали лишь под конец, когда прошли приступы рвоты, и смерть, угрожавшая императору, отступила. Констан утверждает обратное: он находился рядом с Наполеоном, а лишь потом император попросил его позвать Коленкура и доктора Ивана. С этим все понятно, каждый хочет лишний раз погреться в лучах чужой славы, пусть даже при таких не самых приятных обстоятельствах. Все люди честолюбивы, а взгляд честолюбца всегда устремлен туда, где ему хотелось бы быть, а не туда, откуда он пришел.

Коленкур утверждает, что Наполеон потребовал его к себе в три часа ночи; Констан пишет, что пришел к Наполеону в полночь, то есть на три часа раньше. Согласно Констану, это он рассказал Коленкуру о том, что император принял яд; Коленкур заверяет, что сам нашел стакан и бумажку с остатками яда. Коленкур говорит о «небольшой бумажке», Констан – о «мешочке из кожи и шелка». Констан говорит, что знал о существовании яда, который император всегда носил на шее со времен Испанской кампании; Коленкур утверждает, что Наполеон попросил для себя яд после событий под Малоярославцем, когда он чуть было не попал в плен к русским казакам. Наконец, Коленкур четко указывает, что самоотравление Наполеона имело место в ночь с 12 на 13 апреля 1814 года, Констан же пишет, что это было в ночь с 11 на 12 апреля.

Поиск несоответствий в показаниях можно было бы продолжать и дальше, а ведь перед нами рассказы двух людей, явно находившихся возле Наполеона в ту страшную ночь. Что же тогда требовать от историков, которые сами вообще ничего не видели, а лишь занимаются вольным пересказом событий с чужих слов?

Историки XIX века, как всегда, многословны и склонны к литературным преувеличениям. Зачастую они дают даже больше всевозможных подробностей, чем непосредственные свидетели событий. При этом почти все они повторяют версии Коленкура или Констана.

Так, например, Луи-Адольф Тьер в своей «Истории Консульства и Империи» пишет: «С того времени, считая свою карьеру законченной, не представляя себя на маленьком средиземноморском островке, где ему не оставалось бы ничего другого, как вдыхать теплый воздух Италии, не рассчитывая даже на привязанность семьи, так как в своей зловещей проницательности он догадывался, что ему не оставят ни сына, ни жены, униженный подписанием договора, характер которого был очень личным и даже, можно сказать, денежным, уставший слышать каждый день людские проклятия, с ужасом представляя себя в своем путешествии на остров Эльба предметом оскорблений отвратительной толпы, он почувствовал отвращение к жизни и решил прибегнуть к яду, который он уже давно имел при себе на крайний случай. В России, на следующий день после кровопролитного сражения при Малоярославце, после внезапного нападения казаков, поставившего его персону в опасность стать пленником русских, он попросил у доктора Ивана сильную опиумную микстуру, чтобы избавить себя от невыносимой муки украшения собой колесницы победителя. Доктор Иван, понимая необходимость этой меры, приготовил ему требуемую микстуру и поместил ее в мешочек, который можно было бы носить с собой, никогда с ним не расставаясь. Вернувшись во Францию, Наполеон не захотел ее уничтожить и поместил ее в свой дорожный несессер»[190].