На своем месте (СИ) - Казьмин Михаил Иванович - Страница 33

Хлопоты с изданием пособия по гимнастике и диете взял на себя Андрей Васильков, пообещав через учёный совет медицинского факультета устроить печать книжек в университетской типографии. Издание пойдёт за счёт Женского гимнастического общества царевны Татьяны Филипповны, так что и университет на нас немного заработает, и мне к Смирнову идти не придётся. Не хочу сказать, что избегаю уважаемого издателя с его двусмысленным и непонятным ко мне отношением, но идти к Ивану Фёдоровичу считаю целесообразным тогда лишь, когда у меня будет что издателю по поводу его прегрешений предо мною сказать или хотя бы о чём его прямо спросить. Пока же обойдусь как-нибудь без его общества.

Кстати, после встречи с Альбертом я списался с бароном фон Мюлленбергом и теперь у нас с ним шла средней оживлённости переписка. Честно говоря, как в бывшем моём мире обстояло дело с возрождением Олимпийских игр, я почти не помнил, разве то лишь, что и у нас инициатор всего этого тоже был бароном, хоть и французским, но несколько советов, надеюсь, дельных, Фрицу дал. По крайней мере, идею провести первые возрождённые игры именно в Греции я ему подбросил, а на будущее и затею с олимпийским огнём и его доставкой к месту игр живой эстафетой. В конце концов, если в том моём прошлом такую эстафету придумали как раз в Германии, [1] почему бы не сделать это в Германии здешней? Опять же, Греция тут сама по себе, турки ею, слава Богу, не владеют, и для захолустного княжества на самом краю Европы заявить этаким образом о своей великой истории на весь цивилизованный мир — это ж государственного престижа дело! Денег у греков, впрочем, на этот самый престиж не хватит, а потому я настоятельно советовал Фрицу озаботиться в первую очередь именно их поиском.

Идею женской гимнастики барон воспринял с интересом, в том числе и с личным, он тоже женат и по числу детей меня аж втрое уже превзошёл, так что из тиража, который напечатают в университете, одна книга ему и уйдёт, с переводом её на немецкий сам пусть разбирается, не маленький. Ясное дело, товарищ сдержанно посетовал на то, что вывести женскую гимнастику на те самые олимпийские игры никак не получится, не поймут-с. Оно, конечно, так, но что-то кажется мне, что не навсегда. Ну да ладно, может, и доживём. Но вообще сложилось у меня впечатление, что рассудительность, коей Фриц славился среди студентов, никуда не делась, и Альберт, оценивая затею барона как некое умственное расстройство, сильно преувеличивал — ожидающие его трудности Фриц прекрасно себе представлял, а потому и программу действий по их преодолению составил вполне осуществимую, соразмеряя свои мечты со своими же возможностями. А возможностей тех у него скоро прибавится — я обещал барону изрядное пожертвование, как только будет учреждён Международный олимпийский комитет. Да, на международном статусе олимпийского комитета настоял, понятное дело, тоже я, но и Фриц никаких возражений против такой постановки вопроса не имел.

М-да, становлюсь потихоньку благотворителем… А куда деваться? Сказано же в Писании, что кому много дано, с того много и спросится, [2] а мне дано ох как немало… И раз уж мне так повезло со второй моей жизнью именно в этом мире, не приложить хоть каких-то усилий к тому, чтобы сделать этот мир лучше, было бы с моей стороны просто свинством. Вот и прилагаю, да. Вроде бы даже что-то получается…

…Как бы там ни было со всеми моими делами, никуда не исчез клубок загадок в нашем с Шаболдиным деле. Да, розыскные дела по проникновению ко мне вора и по пропаже неведомо куда Ефросинии Крюковой были официально закрыты — первое по примирению, второе по установлению местонахождения девицы и выхода её замуж, но как-то ни у меня, ни у Бориса Григорьевича не возникло желания смириться с нашими неудачами, а вот желание тот самый клубок распутать, напротив, у обоих только укрепилось. Я, было дело, поинтересовался у пристава, не принесёт ли ему такое внеслужебное усердие сложностей с начальством, но он с хитрой усмешкой поведал, что начальство само вовсе не в восторге от того, что тайные у них верное дело из-под носа увели, а потому самовольного усердия одного старшего губного пристава старательно не замечает. С одной стороны, оно, конечно, и неплохо, но с другой, самого Шаболдина, если что, выставить крайним у его начальников не заржавеет. Сам пристав, надо сказать, прекрасно это понимал, но отступаться не собирался. Однако же, собирался, не собирался, а никаких новых сведений и зацепок так пока и не обнаружил, и наш с ним розыск в очередной, который уже, раз застрял на месте. Утешались мы с Борисом Григорьевичем тем лишь, что место это наверняка располагалось ближе к разгадке, нежели сколько-то времени назад. Да, утешение, конечно, так себе, но другого у нас всё равно не было.

— Я, Алексей Филиппович, вот что думаю, — говорил Шаболдин, зайдя как-то ко мне после службы. — А не с прошлого ли нашего с вами дела ниточка тянется?

— Это, простите, как? — не понял я.

— Да вы же сами, помнится, говорили, что за Ангелиной Красавиной присматривать надобно, ежели она кого в сердечные друзья себе приищет… Я и присмотрел.

— И что высмотрели? — а приставу палец в рот не клади. И когда только всё успевает?

— Да вот, зачастил к ней за кулисы господин Смирнов, Иван Фёдорович, издатель тот самый, вам хорошо знакомый, на кого контора присяжного поверенного Карцева работает, — с подчёркнутой деловитостью сообщил пристав.

Ого! Вот это поворот! Не зря, значит, Иван Фёдорович про Красавину меня спрашивал, не зря! Но что же получается-то? Не стал он тайных к прояснению её интереса привлекать? Или тайные сами решили не вмешиваться? Или вмешались, но Красавиной почему-то не препятствуют?

Тут же полёт моих мыслей резко поменял направление. Поделиться с Шаболдиным тем, что знаю я о новом увлечении нашей обворожительной Ангелины Павловны, или нет? А заодно и тем, что я знаю о мало кому известной стороне жизни многоуважаемого издателя? Да, Смирнову я обещал про интерес к нему Красавиной никому не говорить, но теперь-то приставу это и самому известно стало… Вмешалось предвидение, подсказав, что при любом моём выборе подстерегают меня тут изрядные сложности, а немного подумав, я хорошо представил себе, какие именно. Вот это самое представление и побудило меня всё приставу рассказать.

Ну как всё? Не всё, конечно. Что Красавина провоцировала Смирнова на интерес к себе, рассказал. Что Смирнов наводил у меня справки по ней, рассказал тоже, как и то, почему я сохранил это в тайне тогда. Что Иван Фёдорович ведёт какие-то дела с тайными, опять-таки рассказал, заодно и поделился своими соображениями, что это могут быть за дела. Ну и, понятно, не стал скрывать свои выводы относительно пусть и непонятной, но явно видимой причастности Смирнова к нашему с приставом делу.

— Вот, значит, как… — задумчиво произнёс Шаболдин, на какое-то время перед тем погрузившись в размышления. — Даже предположить не возьмусь, до чего тут докопаться можно… Если тайные нам вообще до чего-то докопаться дадут.

— Я, Борис Григорьевич, другого тут боюсь, — играть с приставом я решил честно, главных своих опасений от него не скрывая.

— И чего же, Алексей Филиппович? — спросил он.

— Может так выйти, что узнаю я нечто такое, чем с вами поделиться не смогу, — не стал я ходить вокруг да около. — Или вы такое выведаете, известности чего другим людям я бы избежать старался. Дружбой нашей с вами я дорожу, и мне бы очень не хотелось, чтобы пришлось выбирать между нею и интересами моими собственными, моей семьи и моего рода. А такое, хотим мы с вами того или нет, очень даже может случиться…

На сей раз пристав завис надолго. Вторгаться своими словами в его мысли я не стал, ожидая, пока он сам всё обдумает и скажет своё по этому поводу мнение.

— Я так понимаю, Алексей Филиппович, вы знаете о чём говорите, — медленно начал пристав и уже более уверенно продолжил: — И вам уже, — на слово «уже» пристав заметно надавил, — известно нечто, говорить о чём мне вы нужным не считаете. Потому, видимо, что имеет оно касательство к тем самым интересам, о коих вы упомянули.