Экземпляр (СИ) - Купор Юлия - Страница 51

— Векслер, — вслух произнес он, не боясь, что кто-либо услышит. — Векслер, мать твою, что это значит?

На кровати лежала Диана, прекрасная и тонкая, как восковая кукла, глаза ее были закрыты, будто она спала, а руки, тонкие, неестественно тонкие, были смиренно сложены поверх одеяла, и чем больше Костя смотрел на мертвую Диану, тем сильнее темнело в глазах, и на краткий миг его зрением завладела кромешная тьма, и в этой тьме он слышал неравномерный стук своего сердца, точно испорченный метроном, и молил Вселенную, чтобы только это сердце остановилось и перестало стучать, а оно все не переставало и не переставало. Когда темнота рассеялась, Костя снова увидел то, что видел прежде, — мертвую Диану, похожую на диковинную восковую куклу. Костя дотронулся до безжизненной руки — та была холодна, точно и не рука это была вовсе.

— Векслер! — воззвал Костя к единственной высшей силе, которую знал по имени. — Векслер, какого хрена ты наделал!

Какое-то время Костя сидел, смотря в потолок, и не мог даже вдохнуть — ему казалось, будто грудную клетку закатали в цемент, и с каждой секундой этот цемент давил все больше и больше. Наконец Костя рухнул на безжизненное тело, прижался лбом к мертвой груди, ненавидя себя за то, что в этот скорбный момент, когда хотелось плакать и кричать, проклиная мироздание, его убогое тело не в состоянии было воспроизвести ни звука. А тело покойницы становилось все тверже, и тверже, и тверже, и наконец Костя, к которому начало возвращаться сознание, обнаружил, что лежит лицом вниз на холодном паркете, и никуда из комнаты Векслера не выходил, и продолжает там находиться, и ночь не закончилась, и не было никакого рассвета, и вряд ли вообще этот рассвет когда-нибудь настанет.

Векслер опять надул. Вот чертяка. То убийц в черном подсылает, то мертвую Белогорскую. Одно слово — мэр. Им нельзя верить, этим мэрам. Костя кое-как, опираясь на затекшие руки, ставшие ватными, приподнялся на локтях, представляя, как же мерзко и жалко он, наверное, выглядит со стороны — точно пропащий забулдыга, которому дали денег на водку. Внезапно скрипнула дверь, и этот звук показался Косте до того неестественным и чужеродным, будто и не было никакой двери в комнату, и не могло быть никогда. Костя попытался привстать, превозмогая мучительную слабость, и кое-как ему это удалось, несмотря на стойкое ощущение, будто по его телу проехались катком, а голову еще и размозжили отбойным молотком. На пороге появился Векслер.

— О, ты жив, — будто бы удивленно спросил он, заходя в комнату.

Костя попытался было ответить, но язык прилип к нёбу, будто его приклеили клеем «Момент». Векслер бодрым шагом пересек комнату и, дернув за веревку, приподнял плотные шторы, железным занавесом не пускавшие в комнату дневной свет.

— Ой! — это было первое Костино слово.

Он зажмурился от мучительно яркого дневного света, но это не сильно помогло.

— Да ты присядь, чего ты маешься, — сердито произнес Векслер и указал на маленький кожаный диванчик, спинкой прислоненный к стене.

Мгновение назад, разумеется, этого диванчика здесь не было. Костя еле-еле, опасаясь потерять сознание и рухнуть на паркет, дополз до этого диванчика и в полном изнеможении плюхнулся на мягкое кожаное сиденье.

— Не ожидал, что ты выживешь, — сообщил Векслер, наливая в стакан воды из графина. — Я, кстати, фон Хоффману тыщу баксов проиграл. Он ставил на то, что ты выживешь, вот ведь каналья! На, выпей воды.

Векслер подошел к Косте и протянул ему стакан воды. Костя взял этот стакан трясущимися, как после перепоя, руками и, ежесекундно боясь его уронить, начал пить холодную вкусную воду судорожными глотками, и чуть было не подавился.

Постепенно комната стала наполняться гостями. Первым вошел — нет, скорее влетел — неземной, прекрасный до умопомрачения Арлекино; он был при параде: новенький фрак, пошитый строго по фигуре, отутюжен, волосы хоть и торчат во все стороны, но видно, что расчесаны. Вот она, необъяснимая и невозможная красота! Потом заявился разбитной и развязный Блаватский. Постоял, покрутил черный ус, бесцеремонно пожирая Костю глазами. Чуть позже зашел обер-церемониймейстер фон Хоффман с неизменной прилизанной причесочкой и в дурацких очках. Он, по своему обыкновению, смотрел на Костю как на дерьмо. Взгляд его холодных светлых глаз был полон снисходительного презрения. А потом явились Ника Тауберг и Ясмина Керн. А потом пришел убийца-душегуб, звезда канала НТВ — но это уже совсем другая история. Потом пришел невзрачный худосочный малый, и Костя сразу понял, что это диджей с векслеровской вечеринки. Костя все ждал Дейзи, застенчивую порнозвезду, но та не явилась, очевидно, ее обида была слишком сильна. И все эти люди, очевидно пришедшие поздравить его с успешной сделкой, смотрели на Костю во все глаза.

Первой спохватилась Ника Тауберг. Она подлетела к виновнику торжества и порывисто обняла, плотно прижавшись к нему всем телом. От нее пахло бабл-гамом. И только Ясмина — она подошла и легонечко похлопала подругу по спине — сумела разрушить идиллию. Сама же госпожа Керн обниматься не полезла, ограничилась тем, что протянула руку для поцелуя. От нее, как всегда, пахло формалином.

— Так, — Векслер на время обнимашек отошел в дальний угол комнаты и теперь стоял в полутьме, возле окна, зашторенного бархатом, похожий на мрачную статую. — Ну все. Господин Григорьев, моя свита приняла вас. Надеюсь, вы рады?

12

Костя доподлинно не знал, сколько времени он провел в особняке Роберта Векслера. По ощущениям — двести тысяч лет. За это время он явно успел основательно постареть. На самом-то деле прошла всего одна ночь, и особняк он покидал на рассвете, после небольшого фуршета, устроенного сеньором Блаватским в его честь. О, тот был искусным мастером сервировки — на фуршете были и устрицы, которые Костя не умел есть, и какие-то деликатесные улитки, и фондю, и восхитительное белое вино в высоких бокалах, так что все ушли с фуршета сытые и немного пьяные. На крыльце его ждал неизменный водитель в солнечных очках — Аристарх Левандовский.

— Фестивальная, два? — Его ровный голос не выражал никаких эмоций.

— Да, — почти беззвучно ответил Костя. — Подождите… чуть-чуть. Здесь красиво так.

Костя сам не ожидал от себя подобной сентиментальности. Не хотелось никуда идти или ехать. Даже один маленький шаг мог разрушить хрустальную, почти на грани сна и яви статичность этого утра. Утра после бесконечной и страшной ночи, прозрачного и чистого, как стакан холодной родниковой воды, как слеза, как слепой дождь, как радуга после слепого дождя, прозрачного и хрупкого, как стеклянная балерина, как прожитая шиворот-навыворот жизнь, как душа, которой у Кости больше не было. Теперь эта душа — один из экспонатов огромной коллекции Роберта Векслера.

Солнце — оранжевое, жирное — на востоке. У солнца нимб, ему положено. Оранжевый нимб, теплый. Синева с другой стороны неба. Лазурь. Такая ослепительно-яркая, что хочется зажмурить глаза, подставив лицо этой ошеломительной (все предыдущие дни были пасмурными, как черно-белая фотография) синеве холодного неба. Особняк был построен на возвышенности и смотрел на город свысока. А внизу невидимый архитектор россыпью накидал пятиэтажек и девятиэтажек, воткнул между ними несколько автосервисов и ушел восвояси.

Костя прикрыл входную дверь, стараясь не шуметь. Разулся, пальто повесил на крючок в прихожей, ругая себя за то, что так и не смог избавиться от холодного и очень липкого ощущения тревоги — это все уже было с ним: и прихожая эта, и утро, и все, что он увидел потом, — и, не дай бог, повторится. «Нет, не повторится», — говорил себе Костя. Он зашел в спальню. Сознание упорно рисовало самые чудовищные картинки. Но нет… Диана спала, завернувшись в одеяло, точно в кокон, по-детски подложив под голову руку. В спальне было так тихо, что Костя отчетливо слышал, как бьется его сердце, и дышал он слишком громко, громко и сбивчиво. Он сел на край кровати, боясь, что каким-нибудь неловким движением разбудит Диану. Аккуратно — очень аккуратно, почти незаметно — дотронулся до ее руки. Рука была живая, теплая. Все было в порядке. Все самое страшное уже приключилось, но приключилось в кошмарном бреду — там, где и место трагедиям.