Экземпляр (СИ) - Купор Юлия - Страница 44

— Ты в меня пирожком тычешь, — сдавленно произнесла Варенька.

— Эй! — воскликнул Костя и отстранился. — Эй!

— Господи, — Варя даже перестала плакать, — вечно тебе пошлятина всякая мерещится. Ты в меня пирожком тычешь, который у тебя в руках. Ты либо ешь, либо обнимайся!

Костя напрочь забыл, что держит в руках пирожок, заботливо испеченный Вариной мамой.

— Я ненавижу свою жизнь, — продолжила Варя уже спокойным тоном. — Я могла бы стать звездой телевидения. Могла бы ездить с концертами по всей стране и зашибать нехилое баблишко. Ты же сам говорил, что я клевая. И кто ж виноват, что я такая психованная дурында, которая сцены боится до усрачки!

Погода снова переменилась — Варя не успела договорить свой маленький спич, как по щекам ее снова потекли слезы.

— У меня раньше в записной книжке все звезды ТНТ были, — Варю трясло, она буквально захлебывалась воздухом. — Я лично с Дусмухаметовым знакома была! А теперь что? Я живу в этом дурацком городишке и подбираю людям чехольчики на телефон.

Произнеся это, она уткнулась Косте в плечо, и тот обнял ее, заметно смелее, чем в прошлый раз.

— Ты славная, — сказал Костя, уткнувшись носом в мягкие, почти как у ребенка, кудряшки.

Варенька вздохнула — Костя почувствовал, как потеплело в районе шеи.

— Хочется передать привет себе из десятого класса, — она подняла голову, посмотрев на Костю снизу вверх своими огромными заплаканными глазами.

Ее лицо все было в черных потеках от туши. Это выглядело весьма готично, но Варе с ее жизнерадостными щечками такой образ совсем не шел.

— Мы не в десятом классе, — ответил Костя. — И не в одиннадцатом. Мы взрослые тридцатилетние люди. Сиди ровно.

Костя отстранился и просунулся в щель между водительским и пассажирским сиденьями — на заднем сиденье с незапамятных времен лежала неначатая пачка влажных салфеток. Костя достал одну салфетку и принялся тщательно вытирать Варину мордашку — она пару раз всхлипнула для приличия и закрыла глаза. И только Костя привел ее лицо в божеский вид, как запиликал телефон.

— Да, зай. Да, я за сигаретами ходила, — торопливо заговорила в трубку Варя. — Да, сейчас буду, — она сунула телефон обратно в карман. — Спасибо, что позволил мне выпустить пар. Только знаешь… Все бы ничего, но общение с тобой… Я его переношу довольно болезненно. Врать не буду. Моя самооценка рушится напрочь, когда я вспоминаю, как выглядит твоя жена.

— При чем здесь моя жена?

— При всем. Кость, я всегда завидовала таким, как она. Красивым, уверенным в себе, идущим с гордо поднятой головой. А я никогда не была такой. Я смешная, Кость. Смешная девчонка, которая слила в трубу свою карьеру. Я тебя немножко боюсь. И себя тоже. Прости.

5

С неба сыпался мелкий, почти не осязаемый снег, который таял, едва касаясь мокрого асфальта, и ощущался лишь в виде крохотных крупинок холода — ветер бросал эти крупинки в лицо, точно рисовую муку. Костя, все эти дни находившийся будто в эпицентре водоворота, удивительным образом чуть было не проворонил Диану, и проворонил бы, если б не успел вовремя спохватиться. Диане стало заметно хуже. Таким этот день и запомнился — сырым, неуютным, с мелкой снежной крупой, которую дворники разгоняли по ветровому стеклу, и молчаливой Дианой, обреченно вжавшейся в пассажирское сиденье. За всю дорогу она не произнесла ни слова.

Ехали, разумеется, к Муравьеву, принимавшему пациентов в новеньком белоснежном здании с пластиковыми окнами и дверями — здание было пристройкой к жилому дому и выглядело рядом с ним как единственный запломбированный зуб в ряду пораженных кариесом собратьев. Внутри этой пристройки все было пластиковым и белоснежным: стулья, столы, двери, — только пол был выложен черно-белой квадратной плиткой. Похоже было на игрушечную психиатрическую больницу, что, по сути, недалеко было от истины.

Костя ждал Диану, сидя на одном из пластиковых стульев, и ему отчего-то казалось, что в помещении идет снег. Возможно, в этой иллюзии были виноваты дурацкие галогеновые лампы, дававшие холодное, точно в морге, свечение. На соседний пластиковый стул подсел невзрачный и какой-то очень сухонький, точно экспонат из кунсткамеры, мужичок и попытался поговорить с Костей. Псих, наверно.

— А вы какие препаратики принимаете?

Костя хотел было сердито ответить, что, мол, он здоров и никаких препаратов не принимает, но тут по коридору прошел еще какой-то субъект и остановился, очевидно, чтобы тоже принять участие в разговоре.

— Препаратики? — ему было лет тридцать, волосы острижены чуть ли не под каре, пуловер и огромный кадык на шее. Когда он говорил, этот кадык дергался туда-сюда. Этот точно псих. — А они п-помогают? У меня суицидальные мысли просто…

— И у меня были, — откликнулся сосед. — Вроде прошли. Муравьев — бог психиатрии.

— Ох, надеюсь… — произнес в пустоту кадыкастый и зашагал дальше по коридору.

Диана очень долго не выходила, Костя счет потерял минутам и секундам, зато посчитал, что коридорчик был выложен тридцатью двумя белыми и тридцатью черными плитками, если не считать четвертинок, уложенных вдоль плинтусов. Сосед периодически донимал его разговорами, но Костя отвечал сердито и односложно, поэтому спустя какое-то время сосед замолк и уткнулся в телефон. Наконец на пороге показалась встревоженная Диана, и были ее глаза туманнее прежнего. Она села рядом с Костей, каким-то обреченным жестом сложив руки на коленях — руки подрагивали.

— Тебя Муравьев зовет. Он говорит, что меня надо в ближайшее время госпитализировать, потому что я сама уже не справляюсь. Мой организм начинает уничтожать меня сам.

Костя вспомнил, как утром Диана ушла одеваться в ванную, только чтобы Костя не видел ужасных язв на ногах (язвы были от расчесанного до крови дерматита и со временем покрылись красной корочкой), впрочем, Костя, разумеется, все и так видел и знал. На руках тоже были расчесанные язвы, но не столь заметные.

— Тогда я пойду, — ответил Костя, вставая со своего места.

Он толкнул тяжелую пластиковую дверь и оказался в небольшом и довольно уютном кабинете Муравьева, где на письменном столе из светлого ДСП рядом с пыльным ноутбуком по-прежнему стояла золотистая кошка и приветственно махала блестящей лапкой. В момент первого Костиного визита была такая же кошка. Интересно, это та же самая или Муравьев просто каждый раз покупает новую? Муравьев тоже не менялся. Грузный, солидный, серьезный, точно морж. Вечно он сидел, положив локти на стол.

Костю обдало неприятной волной какого-то фосфоресцирующего, на грани сна и яви, словно галлюцинация, дежавю. Он только сейчас заметил, что на столе у психиатра по-прежнему лежит истрепанный, в мягкой обложке, томик Маркеса. «Сто лет одиночества». Примерно из середины книги торчит кокетливая розовая закладка. Положение этой закладки — мысленно Костя хлопнул себя по лбу — не менялось за десять лет. Костя читал мало книг — то времени не хватало, то глазам было лень наблюдать за хитросплетенными буковками, но вот Маркеса он буквально-таки проглотил, еще в студенческие годы.

Много лет спустя, перед самым расстрелом, полковник Аурелиано Буэндия припомнит тот далекий день, когда отец повел его поглядеть на лед. Воскресенск-33 был тогда небольшим поселком из двадцати деревянных бараков с жестяными крышами, построенных вокруг нефтеперерабатывающего завода. Мир был таким первозданным, что многие вещи не имели названия, и будущие воскресенцы просто тыкали в них пальцем.

Костя помотал головой, чтобы отвязаться от назойливых образов, и тут только заметил, что Муравьев уже довольно давно ему что-то объясняет. Тяжелое состояние — Костя все никак не мог настроиться на правильную волну — госпитализация… психиатрическая клиника… хорошая психиатрическая клиника… очень хорошая психиатрическая клиника… главврач… доктор Ползунов… мой хороший друг… чем скорее, тем лучше…

— Подождите, — Костя попытался сосредоточиться, — я правильно понял, эта клиника находится в Екатеринбурге?