Путешествие в загробный мир и прочее - Филдинг Генри - Страница 3

Его светлость сидел на дальнем конце стола, имея перед собой несметные деньги, разложенные кучками, из которых каждой достанет купить честь группки патриотов и целомудрие стайки недотрог. Едва завидев нас, он побледнел и вздохнул, понимая, с каким мы к нему делом. Хозяин наш обратился к нему с поразившей меня бесцеремонностью, поскольку я отлично помнил, какую честь оказывала этому лорду куда более важная публика, чем этот господин, заговоривший таким образом: – Вот что, такой-сякой лорд, подлая твоя душонка: тряхни-ка мошной, уважь старших. И поживее, сэр, не то напущу на тебя судейских. Не воображай, что ты снова на земле и некому тебя высечь. – Он замахнулся на его светлость тростью, и тот стал отсчитывать деньги с жалкими ужимками и гримасами, какие выделывает на сцене скупец, выпуская из рук векселя. Его вид растрогал иных до такой степени, что рука не поднималась взять больше, чем требовалось для уплаты посыльным, и тогда хозяин, почуяв в нас сострадание, велел не щадить человечишку, который от своих несметных богатств крохи никому не пожертвовал. От таких слов мы ожесточились и набили себе полные карманы денег. Особенно, помню, хотел отыграться на скупце некий поэтический дух. – Этот негодяй, – говорил он, – мало того что не подписался на мои сочинения, но еще вернул мое письмо нераспечатанным, хотя как джентльмен я получше его буду.

Мы покинули эту жалкую личность, восхищенные разумностью и справедливостью наказания, весь смысл которого, объяснил нам хозяин, в том и заключается, что он просто раздает свои деньги; и не надо удивляться тому, что это доставляет ему душевную муку: если без пользы иметь деньги для него счастье, то ясно, что терять их без пользы – несчастье.

К нам явились новые посыльные в перевязанных париках (те, первые, не соблаговолили вернуться), и поскольку, памятуя наставления хозяина, мы расплатились с ними еще на пороге, они с поклонами и улыбками вызвались проводить нас к любой болезни, какая нам желательна.

Мы разошлись в разные стороны, поскольку каждого ждала своя благодетельница. Своему провожатому я велел вести меня к Душевной Лихорадке, благодаря которой я был исторгнут из тела. Мы исходили много улиц и постучали во многие дома – все было напрасно. В одном, сказали, живет Чахотка; в другом – Модная Болезнь, уроженка Франции[20]; в третьем – Водянка; в четвертом – Ревматизм; в пятом – Неумеренность; в шестом – Немочь. Я устал, терпение мое истощилось, равно как и кошелек, потому что я оплачивал провожатому каждую его ошибку, и тут он с торжественным видом объявил о своем бессилии и удалился прочь.

Сразу по его уходе я встретил еще одного джентльмена с опознавательной приметой – все той же тростью с янтарной ручкой. Дав ему монетку, я назвал свою болезнь. На две-три минуты он застыл в раздумчивой позе, потом вытянул из кармана клочок бумаги и что-то на нем написал – похоже, на каком-то восточном языке, поскольку я не разобрал ни полслова; он научил, куда пойти с этой бумажкой, заверил в успехе и ушел.

Обнадеженный наконец в правильности пути, я пришел в лавку, весьма походившую на аптеку. Священнодействовавший там господин прочитал мою записку, снял с полок десятка два банок и, смешав их составы в бутылочке, вручил ее мне, обмотав горлышко полоской бумаги с тремя-четырьмя словами на ней, причем в последнем слове было одиннадцать слогов. Я назвал ему болезнь, которую разыскивал, а в ответ услышал, что доверенное ему дело он исполнил и что снадобье отменного качества.

Я начал раздражаться и, с сердитым лицом выйдя из лавки, пошел отыскивать нашу гостиницу, да по пути встретил посыльного, на вид поприятнее его товарищей. Я решился еще на одну попытку и выложил ему на ладонь монету. Услышав про мою болезнь, он от души расхохотался и объяснил, что меня обманули: такой болезни в городе нет. Расспросив поподробнее, он тотчас объявил, что моей благодетельницей была госпожа Модная Болезнь. Я поблагодарил его и не мешкая отправился свидетельствовать ей свое почтение.

Дом, а лучше сказать – дворец, в котором жила эта дама, был из красивейших и роскошнейших во всем городе. Ведущая к нему аллея была обсажена платанами, по обе стороны разбиты клумбы; было очень приятно пройтись по ней, жаль, она быстро кончилась. Меня провели через роскошный зал, уставленный статуями и бюстами, по большей части безносыми, из чего я заключил, что это настоящие антики, но меня поправили: это нынешние герои, принявшие мученический конец во славу ее светлости. Потом я поднялся по широкой лестнице мимо изображений в карикатурном стиле; на мой вопрос было отвечено, что это портреты земных ненавистников госпожи. Я наверное узнал бы тут многих врачей и хирургов, не искази художник их черты немилосерднейшим образом. В самом деле, его рукой водила такая злоба, что, думается, он был обязан хозяйке этого дома какими-то особенными милостями; более страховидные лица трудно вообразить. Потом я вошел в большой зал, весь увешанный женскими портретами; их точеные плечи и правильные черты лица должны были уверить меня, что я попал в галерею писаных красавиц, когда бы их нездоровая бледность не наводила на более горькие мысли. Из этого зала я перешел в соседний, украшенный, с позволения сказать, портретами старух. Заметив мой преувеличенный интерес, слуга пояснил с улыбкой, что сии были добрыми друзьями его госпоже и сослужили ей знатную службу на земле. Я тут же кое-кого признал: в свое время они содержали бани, но очень странно было увидеть в этой компании изображение одной знатной дамы. Я высказал свое недоумение слуге, и тот ответил, что для собрания его госпожи позировали дамы всех званий.

И вот меня поставили пред очи самой госпожи. Это была худая, а лучше сказать – тощая особа с болезненного цвета прыщавым, безносым лицом. После затянувшихся любезностей, после ее многократных поздравлений и моих пылких изъявлений признательности она задала мне множество вопросов о состоянии ее дел на земле, и по большей части я отвечал к полному ее удовольствию. Вдруг она с принужденной улыбкой сказала: она, мол, надеется, что Капли и Пилюли делают свое дело. Я ответил, что о них рассказывают чудеса. Тогда она призналась, что новоявленные эскулапы ее не тревожат: сколь ни доверчивы люди, сказала она, и как ни страшатся они умирать, они предпочтут привычную смерть любой панацее. Ей особенно пришелся по вкусу мой отчет о высшем свете. Ведь это ее стараниями, сказала она, несколько сотен перебрались с Друри-Лейн на Чаринг-Кросс, где их уже были сотни, и теперь, к ее радости, распространяются даже в Сент-Джеймс; а побудили ее к этому близкие и достойные друзья, выступившие недавно с превосходными опусами в пользу истребления религии и морали, в особенности же достойный автор «Расчета Холостяка»[21], хирург, как ей кажется, и, стало быть, со своим интересом, а не то она была бы его вечной должницей. Столь же одобрительно отозвалась она о практике, широко бытующей среди родителей: женить детей в малолетстве и без всяких чувств друг к другу; и если это поветрие удержится, сказала она в заключение, то, вне всякого сомнения, она скоро будет единственной болезнью, не знающей отбоя от весьма знатных визитеров.

Покуда мы беседовали, в комнату вошли ее три дочери. Все три звались грубыми именами: старшая – Лепра, средняя – Хэра и младшая – Скорбуция[22]; все три были жеманны и безобразны. Бросалась в глаза их непочтительность к своей родительнице, и старая дама, уловив недоумение на моем лице, дождалась, когда дочери выйдут, что они не преминули скоро сделать, и пожаловалась на неблагодарных, которые, ни много ни мало, отказывались признавать себя ее детьми, хотя, по ее словам, она была доброй матерью и ничего для них не жалела. Плачась на домашние неурядицы, жалобщик со своей души перекладывает камень на плечи слушающему, и, поняв, что ее хватит надолго, я счел нужным завершить визит и, рассыпаясь в благодарностях за все ее милости ко мне, удалился и поспел в гостиницу как раз к отправлению экипажа. Пожав хозяину руку, я взобрался к моим попутчикам, и мы тут же тронулись.