Чалдоны - Горбунов Анатолий Константинович - Страница 62

—

Я сидел, и ты посиди.

Утром — завтрак сгоношит, поест с аппетитом. Ей — кусок хлеба и кружку воды в подполье сунет… паек на день. Сам бежит сено косить.

Бабы в деревне Феодору потеряли, зашептались:

—

Кажись, насмерть прибил девку, по частям вынес и закопал в буераке. Хоть и выдра, а жалко.

Давай меня осаждать: ты, Степанида, по соседству живешь, разнюхай, что там у них творится? Жива ли она?

Высмотрела я сквозь тын, куда Ефим ключ прячет, отомкнула замок, вошла на цыпочках в избу, у самой от страху мурашки по спине бегают.

—

Феодора, ты жива?

Слышу:

—

Тетушка Степанида, выпусти, голубушка, на красное солнышко…

Перекрестилась, озираюсь.

—

Где ж ты, горемычная, не пойму…

—

Тут-ка, в подполье…

Отодвинула я кое-как кадку с водой, откинула западню, сама к дверям отпрыгнула: мало ли что?

Вылазит Феодора — глаза навыторочку, косматая… Покойник покойником.

Ух и дала я деру!

Бабай в Кислицино шел по делам, а Ефим траву косил, дорога-то через его покос в Кислицино лежит. Примерещилось заботнику, что Бабай по его душу идет. Ударился в бега.

Дён через пять в сельсовет пришло письмо от Ефима: «Ищите меня в Куде, в смерти повинна Феодора. Не поминайте лихом». Хоть Куду и воробей перепрыгнет, но народ поверил. Искали-искали утопленника, да без толку.

После эдакой страшной вести бабы ходу не давали Феодоре, шипели:

—

Лиходейка, такого орла ухохолила, как тебя земля держит…

Феодора от них только на лугу и спасалась. Куда деваться? Не оставишь корову на зиму без корма.

Перед Юрьевым днем прокатился по деревне слух, якобы Ефим объявился в Оёке, у молоденькой продавщицы притулье нашел.

Феодора нарядилась, как невеста, и туда. Хм… Нашла коса на камень. Соперница ей там дала жару-пару. Прихромала, выдра эдакая, обратно несолоно хлебавши, ко мне в избу царапается:

—

Выручай, тетушка Степанида! Многих ты свела-развела, помоги вернуть придурка домой.

«Свела-развела», слова эти как ножом по сердцу полоснули. Кого я шибко развела? Глашку с Петром? Так Глашка капустной рассады пожалела. Ну, еще кого? Надо же — Ольгу с Миколаем! Так Миколай опять же меня по ногам солью стегнул из ружья, когда я у него ночью из поленницы дров одолжила. Разве не обидно мне? Сколько на меня напраслины наворочено завидущими людишками! А мимо чужого горя все равно не пройду, дам понятье.

—

Знаешь, девка, что, — толкую Феодоре, — приходи-ка в субботу вечером в мою баню, будем Ефима в печку звать, да смотри, «святой водицы» прихвати. — Короче говоря, дала понятье.

А сама в Оёк стреканула. Ефиму тоже дала понятье.

Приходит Феодора в субботу в баню Ефима звать, а он уже на крыше сидит.

Феодора спрашивает меня:

—

Тетушка Степанида, придурок-то правда вернется домой?

—

Куда денется, — отвечаю, — вернется.

Сама березовым веником машу, вроде баннушку под полок загоняю:

—

Кыш, кыш, фулиган, не мешай…

Феодоре понятье дала, она и начала Ефима звать в печку, а он сверху в трубу отвечать.

—

Ефим, Ефимушка-а-а…

—

О-го-го-о-о-о…

Перекликались, перекликались, вдруг постук в дверь.

Открываю, Ефим стоит.

Спрашивает, сам вроде запыхался, издалека бежал:

—

Тетка Степанида, ты звала меня?

—

Звала, да не я. Глянь позорче.

Сама сторонкой-сторонкой — и в избу, «святой водицы» хлебнула, в окошко наблюдаю. Эвон идут в обнимку!

Вышла на крыльцо, дала им понятье и проводила с Богом.

Помирила, значит. Зато сама пострадала. Хм… Продавщица мне в отместку такое понятье дала — до сих пор кости болят. Еще и погрозилась: мол, скоро в гости опять наведается…

Зазря я пострадала. Феодора снова Ефиму уши рвать стала. Верующая, а без мата не перекрестится. Попросила намедни у ней машинку масло сбить, выгнала выдра:

— Марш отсюда, сводня, чтобы духу твоего на нашем пороге не было. Ходишь по деревне, шашни разводишь, такая-рассякая…

Обидно мне показалось. Тут еще продавщица из головы не выходит. Ну я и не выдержала: тайком дала Ефиму понятье, подался в Оёк уши лечить.

Сколько на меня напраслины наворочено завидущими людишками! А мимо чужого горя все равно не пройду, дам понятье… Эвон, Феодора-то из сельпо с заговорной водицей ко мне опять за понятьем идет.

КЕДРОВКА

Мальчонкой, бывало, шуршу на лыжах по чуднице, ловушки на зайцев проверяю, вдруг выпорхнет, откуда ни возьмись кедровка, потрещит-потрещит и нырь в сугроб — вытащит оттуда кедровую шишку.

Многие великие ученые веками ломали головы над этим фактом. Разгадал его я, простой лесник! Для чего, думаете, кедровка трещит? Чтобы от звука ядрышки в скорлупках вибрировали. Она вибрацию усами ловит — и находит шишку под снегом…

Помню, с тятей завезлись как-то осенью в орешник. Я тогда уже взросленький был, с девчонками заигрывал. Осмотрели орешник — довольные: шишка на кедрах висит крупная, рясная, но зеленовата. Не успела дозреть — лето дождливое было.

Тихо вокруг, только звон в ушах стоит. Небо низко — до Бога близко. Благодать!

Пришли к табору, тятя и говорит:

— Не вздумай колотом баловать. Стукнешь — кедровка мигом всю шишку на землю спустит. Вот начнет сама опадать, тогда и возьмемся за дело.

Хихикаю над тятей: кедровки нет, а он боится?!

Колоты с рябиновыми ручками, чтобы ладони не отшибало, приготовили, меленку подремонтировали — шишку перетирать, решёта навесили — орехи просеивать…

Вокруг табора брусники усыпом, да белобока. По ключу голубицы синё, да водяниста — переспела. Сидим в зимовейке, от скуки друг на друга дуемся. Особенно тятя. Договорились с ним: кто с утра короткую спичку вытянет, тот и готовит завтрак, обед и ужин. Я две коротеньких в пальцах зажму, какую ни вытянет — все кухарничать. Котелками брякает, ворчит. Злись не злись, а уговор дороже денег. Тут еще задождило. Тятя продуктам ревизию провел и поехал скорей на лошаденке домой за добавкой. Ладно подъели на свежем воздухе.

—

Переночуешь один-то? — спросил с ехидцей. — Вдруг зверь в гости заявится?

—

Заявится, мало не покажется, — отвечаю. — Собака, ружье: кого бояться?

В те времена, кроме зверя, никого и не опасались. Блудные людишки по лабазам не шарились. Это сейчас того и гляди убьют и съедят.

Уехал тятя, тут и солнышко выглянуло. К вечеру орешник обсох. Синички затенькали, бурундуки шиповник бросились заготовлять. Глядя на них, так орехов захотелось пощелкать — моченьки нет. У реки сидеть — и воды не напиться?! Взял и ударил колотом по кедру. Упало пяток шишек. Тут же над головой кедровка протрещала и смолкла. Поджарил я шишки в печке, пощелкал в охотку и спать лег. А сон не берет. Лежу размышляю: «Неужто одна-единственная кедровка всю шишку может спустить? Ну и спустит. Это даже хорошо — колот на себе не таскать! Ходи, готовую собирай. Может, у тяти с мозгами не все ладно, если прямой выгоды тут не видит? У детей-то родители всегда дураки, только одни они умники…»

Посреди ночи встревожил непонятный шум. Приоткрыл дверь, прислушался: по вершинам кедров тихий шелест волной катится. Ну, опять, думаю, задождило. Подкинул в печку полешко — и на боковую.

Утром выхожу, глянул на орешник — пусто. На земле сплошные куколки от шишек валяются. Испугался — как теперь перед тятей оправдываться? Хоть, по моим приметкам, у него с мозгами и не все ладно, а сразу догадается, что это я напакостил.

Приехал тятя, глянул на голый орешник и виновато спросил:

—

Стучал?