Моя тайная война. Воспоминания советского разведчика - Пухова-Филби Руфина - Страница 48

Все военные годы моя семья провела в Москве. Родители не захотели эвакуироваться. Подвал каждого дома служил бомбоубежищем, но мы никогда не спускались туда. Во время ночной воздушной тревоги меня будили и полусонной одевали. Меня била нервная дрожь, от страха стучали зубы, но я непременно одевала свою куклу и не выпускала ее из рук. Все соседи выходили в коридор и там сидели на стульях в ожидании отбоя. Наш район особенно часто бомбили, так как рядом было много заводов.

Помню всеобщую панику и массовое бегство из города в октябре 1941 года, когда немцы вплотную подошли к Москве. Мои родители не поддавались панике, и папа в тот день, как обычно, ушел на работу. Там он застал полный хаос, двери были распахнуты настежь. На комбинате не осталось ни одного человека. Папа запер все помещения и вернулся домой. Постепенно паника улеглась, и те, кто не успел уехать, вернулись на свои места.

За всю войну я только один раз побывала в бомбоубежище в Москве. Как-то мы с мамой приехали на улицу Горького, чтобы получить продукты по карточкам (тогда все были прикреплены к определенным магазинам). В это время завыла сирена. Мы бросились через дорогу к вожделенному магазину, где стояла длинная очередь. На полпути нас схватил милиционер и силой загнал в бомбоубежище. Когда мы вышли оттуда после отбоя, на месте магазина полыхал пожар…

Половину нашей кухни занимала большая плита, которая топилась дровами. Доставать дрова было трудно, поэтому все жильцы готовили пищу на керосинках и примусах. Осталось в памяти, как я, стоя на табуретке, варила на керосинке свой любимый грибной суп. (Скорее всего, суп сварила мама, а я его только разогревала.) Разумеется, керосина и денатурата тоже не хватало. Однажды папа где-то раздобыл бензин. Ночью, когда все соседи спали, мои родители разливали бензин при свече, так как электричества не было. Вдруг на папе вспыхнула одежда. В мгновение ока он превратился в огненный шар, но не растерялся, выскочил из квартиры, помчался по лестнице с нашего второго этажа и стал кататься по снегу. К счастью, тогда стояла снежная зима с большими сугробами. Я не помню, получил ли папа серьезные ожоги.

Папа всю свою жизнь проработал на Ростокинском меховом комбинате. Он был незаменимым специалистом, и ему выдали бронь, освобождающую от воинской службы. (Зато он успел пройти всю Гражданскую войну.) Он организовал на комбинате школу, где обучал молодежь секретам своего мастерства. Его мечта — одеть меня в беличью шубку, когда я повзрослею, — так и не осуществилась. За всю свою трудовую жизнь папа не сумел приобрести никаких мехов ни для меня, ни для мамы. После его смерти комбинат подарил шубы всей нашей семье. Нам с мамой — из цигейки, а брату — из козлика.

Мама до войны не работала, а во время войны плела сети из тонкого шпагата — ловушки для самолетов. Эти сети поднимали высоко в небо на аэростатах. В 1943 году ее мобилизовали на военный завод, где она стала сварщицей и проработала там до конца войны. Родители часто работали в ночную смену или возвращались домой глубокой ночью. Транспорт не работал, улицы не освещались, все окна были наглухо затемнены — полный мрак. Мама рассказывала, как добиралась до дому переулками и закоулками в кромешной тьме. Шла на ощупь, вытянув перед собой руки. А путь был неблизкий — около полутора часов.

Чтобы прокормить семью, мама ездила в отдаленные от Москвы деревни, шла через поля и леса, обменивая там разные вещи на продукты. Удивительно, что в это тяжелое время мама ни разу не подверглась нападению ни в деревенской глуши, ни в ночной Москве. Зато после войны, в 1949 году, мы были ограблены в своем доме.

А за несколько лет до этого, во время войны, мне удалось победить грабителя. Это случилось, когда я покупала в магазине хлеб по карточкам. В очереди за мной стояла девочка. Она была старше меня, крупная и упитанная. Мы вместе вышли из магазина, и она под каким-то предлогом завела меня в подъезд своего дома. Как только мы очутились в темноте подъезда, девочка сказала:

— Отдай мне хлеб! — и стала вырывать мою сумку.

Но я вцепилась в сумку мертвой хваткой. Мы долго боролись. Наконец я выдернула свой хлеб и пулей понеслась домой. До сих пор помню лицо этой девочки с темной родинкой на щеке.

Мы не голодали в полном смысле этого слова, но лепешки из отрубей (они предназначались для выделки меха, и папа иногда приносил их с работы) запомнились как редкое лакомство. О недоедании я могу судить по тому сладостному ощущению, которое мне доставлял школьный завтрак — кусочек черного хлеба, слегка смазанный джемом. Учительница приносила в класс буханку хлеба, на наших глазах нарезала ее тонкими ломтиками и давала каждому из нас по половинке. К концу войны питание улучшилось настолько, что в школе вместо черного хлеба мы стали получать по бублику. Я проглатывала лакомство мгновенно, а моя соседка по парте резала его лезвием бритвы на маленькие кружочки и медленно поедала, растягивая удовольствие.

В начале 1946 года папу арестовали, нашу комнату обыскали. Не знаю, что именно послужило поводом для этого. Помню, он рассказывал, что ему показали донос, написанный его другом, с которым они вместе работали. Основное обвинение состояло в том, что папа женат па польке.

Папе повезло, его выпустили без суда всего через три месяца. Он вернулся из тюрьмы очень худым и сгорбленным. В свои 45 лет он выглядел глубоким стариком и казался сломленным. Не спал ночами, прислушиваясь, ожидая зловещего стука в дверь. Его характер изменился до неузнаваемости — он стал мрачным и замкнутым и таким запомнился мне.

В декабре 1946 года родился мой брат Костя, а в декабре 1948-го отец умер от рака легких. Как известно, беда не приходит одна, и всего через полгода, летом, пока мы были на даче, нас обокрали — начисто, не осталось даже постельного белья. Помню распахнутый пустой шкаф и висящие пояса от платьев — сами платья жулики унесли вместе с вешалками.

Осенью 1949 года я поступила в Редакционно-издательский техникум. Мама тяжело заболела, и маленький брат был всецело на моем попечении. Эти два года были особенно трудными для нашей семьи. Как только мне исполнилось 17 лет, я стала работать корректором в издательстве и продолжала учиться в вечернем техникуме. Перед работой отводила брата в детский сад и забирала его домой после работы.

Хотя здоровье мамы улучшилось и она стала работать, она все же часто болела и получала денег гораздо меньше меня. Таким образом, я оставалась главным кормильцем и несла большой груз семейных обязанностей. Годы «беспечной юности» для меня оказались самыми тяжелыми. Возможно, поэтому я долго не помышляла о замужестве. И все-таки нельзя сказать, что моя жизнь состояла из одних забот: каким-то образом я успевала ходить и на студенческие вечеринки, и на свидания с мальчиками.

После смерти папы мы переехали в другую квартиру, тоже коммунальную, с меньшими удобствами, но зато в центре Москвы. Дом был трехэтажный, очень старый и ветхий, поговаривали, что в нем когда-то размещались монастырские кельи. Наша комната (те же 12 квадратных метров) теперь была не узкой, но и не квадратной, а неправильной формы — как бы перекошенной трапеции. Здесь мы находили еще больше вариантов для перестановки мебели.

Бессмысленность этого занятия стала очевидной, когда наша семья увеличилась. К нам переехала бабушка (мамина мама), покинув своего второго мужа, с которым прожила около 20 лет. В нашу комнату вмещалось всего два спальных места — диван и кровать. Теперь нам пришлось делить их на четверых, и лучше не вспоминать, как мы готовились ко сну.

Отношения бабушки и мамы всегда были натянутыми. Бабушка не могла простить маме, что та вышла замуж за русского, «кацапа», как их называли в Польше и на Украине, хотя и признавала достоинства зятя. Характер у нее был деспотичный. Она смягчилась и немного потеплела, лишь когда родился мой брат, и даже признала себя бабушкой (я называла ее «тетя Марта»).

Бабушка прожила с нами около трех лет, до своего отъезда в Польшу в 1957 году. Ей удалось разыскать свою многочисленную родню. Все братья и сестры, с которыми оборвалась связь со времени ее отъезда в 1914 году, остались живы, несмотря на войну и оккупацию. Она поселилась в Варшаве у своей младшей сестры, но мечта всей ее жизни осуществилась слишком поздно. Она не узнавала свою любимую Варшаву — все стало чужим. Реальность не имела ничего общего с ее воспоминаниями. Бабушка чувствовала себя несчастной и обманутой и скончалась, не прожив там и года…