Бурсак в седле - Поволяев Валерий Дмитриевич - Страница 41

Гриня и не заметил, как «тихушник» исчез, — очнулся от того, что атаман стоял на крыльце и, как и ординарец, размеренно похлопывал ладонью по рту.

— Извини, Григорий!

— Чего уж там, — хмуро пробормотал Гриня; непонятно было, простил он шефа или нет.

— Разговор секретный был…

— Так и без завтрака, Иван Павлович, останемся.

— Не останемся, Гриня, не боись. Пошли в дом, не мерзни тут.

— Помяните меня, Иван Павлович, так оно и будет.

— Помяну, помяну, Гриня…

В числе сведений, которые принес атаману человек в офицерских сапогах, была следующая информация.

— У нас есть одна молодая бабенка, Анькой зовут, знаете? — скороговоркой выпалил секретный агент, пристально глянул на атамана. — Фамилия ее — Помазкова…

Калмыков почувствовал, как внутри у него что-то сжалось.

— Ну! — он повысил голос. — Говори.

— Грозится вас убить.

Атаман засмеялся.

— Каким образом — не сообщила?

— Таких сведений у меня нет.

— Может, застрелит из пальца? Или репчатой пяткой стукнет мне в лоб? Либо высморкается коню под копыта, когда я буду скакать по улице и конь подскользнется?

— Не знаю, каким способом она собирается это сделать, но я бы отнесся к этой информации серьезно, — секретный сотрудник не склонен был шутить.

Калмыков засмеялся еще громче.

— И еще. Вчера вечером ее отец чистил винтовку, — сказал секретный сотрудник, — к чему-то готовился… Явно не к охоте. Фронтовики, они знаете, какие сумасшедшие…

— Знаю. Сам фронтовик.

Весь доклад секретного агента атаману занял десять минут.

Двенадцатого марта атаман с полутора десятками всадников бежал на КВЖД; в ночи остановился, глянул назад, на черное весеннее небо — там оставалась Россия, — перекрестился и пересек границу — слишком напористо действовали фронтовики, Калмыков начал бояться за себя. Остановился он в первом крупном населенном пункте, находившемся в зоне отчуждения — на станции под названием Пограничная.

До Владивостока от Пограничной рукой подать, верхом можно доскакать в один хороший переход — Владивосток располагался по одну сторону границы, станция — по другую.

По дороге Калмыкова попробовал задержать какой-то сумасшедший таможенник с пулеметом. Атаман приказал зарубить его, а пулемет забрать. Тем дело и кончилось.

Утром из Пограничной в Никольск и во Владивосток ушли две одинаковые телеграммы — о мобилизации уссурийских казаков по борьбе с советской властью и о создании ОКО. ОКО — в ту пору очень любили всякие сокращения, аббревиатуры, игры с языком, порою неприличные; Калмыкову эти игры тоже не были чужды. — Особый уссурийский казачий отряд.

«Цель ОКО, — сообщал атаман, — избавление России от деспотизма большевиков, защита Учредительного собрания и открытие австро-венгерского фронта». — Калмыков был яростным противником мира, заключенного Советами в Бресте, более того, он ощущал себя униженным.

— Мы воевали, воевали, колотили немаков и в хвост и в гриву, землю ели, выручали союзников, головы клали, а результат вона какой: побежденными оказались только мы одни, русские, а победителями — все, кому не лень: и немцы, и австрияки, и турки, и венгры, и англичане, и французики — все, словом. Кроме нас… Ну и сгородил Ленин канделяшку, жопен зи плюх! Уши вянут и на носу мухи сидят, как в нужнике на куче. Не-ет, мы против этого дела. Мирный договор этот — несправедливый, его надо разорвать и войну продолжить до победного конца.

Как ни странно, половина приверженцев Шевченко также придерживалась этой точки зрения, люди растерянно поглядывали друг на друга. Шевченко ходил между ними, как большой военачальник, поскрипывал новенькими, недавно сшитыми бурками, часто поправлял большой алый бант на груди и взмахивал кулаком, будто вбивал в воздух гвозди:

— Люди, вы это… Не поддавайтесь слухам, что мы проиграли войну, — хрипел он командно, — мы победили! Знайте, соратники, мы победили! Но для того, чтобы успокоить мировую гидру, великий Ленин наш придумал такой ход и сообщил всем, что мы войну проиграли.

Неубедительно это получалось у Шевченко; его сподвижники недоуменно переглядывались, опускали глаза и терли озадаченно затылки:

— Ить ты, какое Гаврила слово запузырил — «соратники» — Неужто сам стал таким грамотным? Или, может, в газету какую залез и там выкопал? А?

Этого не знал никто. Сподвижники вахмистра опускали глаза еще ниже.

— Но скоро наш вождь Ленин переделает формулировки мирного договора, даст более точный текст, и контрибуцию будем платить не мы Германии, а Германия нам.

Грамотным был бывший вахмистр, подкованным, еще одно незнакомое слово произнес — «контрибуция». Такой действительно сломает шею атаману. Фронтовики кивали согласно, папахи дружно сдвигали на затылки, но тут же приходили в себя и, словно бы опомнившись, устыдившись чего-то, поспешно натягивали их на носы.

Сложное время стояло на дворе. Как жить дальше, фронтовики не знали. И атаман Калмыков не знал, вот ведь как.

К Калмыкову часто подступал Савицкий с одним и тем же вопросом:

— Как мы будем жить дальше?

— Как жили, так и будем жить! — Такой ответ атамана звучал, по меньшей мере, легкомысленно.

— А на какие шиши? — Савицкий громко щелкал пальцами, потом с грустным видом перетирал ими воздух. — На какие тити-мити? Кто нам тити-мити даст?

— Иностранные консульства дадут, — вид у Калмыкова делался горделивым — вона как дело обернулось, с ним считались даже крупные иностранные державы.

— Но этого будет мало. На эти деньги мы не прокормим четырехтысячное войско.

— Будем заниматься реквизицией в поездах. Поезда-то по КВЖД идут? Идут. И едут в них богаатые пассажиры. В Харбин едут, в Порт-Артур, так что м-м-м, — атаман сладко почмокал губами, — пассажиры будут делиться с нами тем, что у них есть.

Помощь Калмыкову, кроме Данлопа с Накашимой, оказали три консульства: английское, французское и японское, но денег все равно не хватило — прав был Савицкий.

Не хватало и мудрой головы рядом, которая могла дать толковый совет… Калмыков в те дни все чаще и чаще вспоминал атамана Семенова — вот с кем бы он никогда не пропал.

Но Семенов находился далеко — в полутора тысячах километров от уссурийцев. И, тем не менее, Калмыков написал Григорию Михайловичу письмо и отправил к забайкальцам, в Читу, доверенного человека. Семенов откликнулся довольно быстро, посоветовал: «Держись японцев. С японцами не пропадешь!»

Совет был ценным. Так Калмыков и поступил.

Из Никольска тем временем пришла неутешительная новость: фронтовики окончательно задавили сторонников атамана, строевые части Уссурийского казачьего войска признали советскую власть, хозяйственные портфели у войскового правительства были отобраны и министры остались ни с чем — ни власти у них не было, ни денег, ни силы, ни авторитета — ничего, только смешки да издевки, раздававшиеся в их адрес из толпы, быстро переходившие и откровенное улюлюкание, сопровождаемое презрительными плевками. Дело скоро дойдет и до подзатыльников, а потом и до шашек.

Узнав об этом, атаман беспечно махнул рукой.

— Все вернем на свои места! Фронтовиков выпорем, Шевченко повесим. — Поскреб пальцем чисто выбритую щеку. — И что же они выбрали вместо правительства? Учредили власть трех козлов, которые в хозяйственных делах ни бэ, ни мэ, ни кукареку?

— Избрали временный совет войска.

Калмыков хмыкнул:

— Опять временные! Скоро вся Россия сделается временной. Завтра же отправлю в Никольск свой циркуляр. Я пока еще атаман войска, меня никто не переизбирал.

Стоял конец марта — солнечная, теплая пора, разгар весны в Северном Китае. Птицы на улицах Пограничной галдели так, что невозможно было разговаривать — человеческого голоса не было слышно. Со всех сторон — с запада, с юга, с восточных морей дули теплые ветры, а Калмыкову было холодно. Атаман сел за сочинение циркуляра. Работа эта оказалась трудной. Сочинил он непростую бумагу эту лишь в конце апреля и незамедлительно отправил в Никольск-Уссурийский.