Бурсак в седле - Поволяев Валерий Дмитриевич - Страница 38

— Ане было плохо. Сейчас лучше — дело пошло иа поправку.

Помазков застонал едва слышно, протестующе покрутил головой:

— Не пойму ничего…

— Аню изнасиловали.

Лицо у Помазкова окаменело, на скулах вспухли яркие красные пятна, он поводил из стороны в сторону потяжелевшей, быстро наполнившейся свинцом нижней челюстью.

Катя скорбно выпрямилась, машинально поправила узел платка под подбородком, — движения ее были машинальными, пальцы действовали сами по себе, развязали непонравившийся узел, затем завязали вновь, — Катя Сергеева боялась назвать имя обидчика, и Помазков вторично выбил из себя страшноватым свистящим шепотом короткий вопрос:

— Кто?

— Атаман Уссурийского войска Калмыков, — наконец ответила Катя, опустила глаза — ей были неприятно произносить это имя.

Помазков невольно сжал кулаки, выругался и, увидев, как покраснела Катя, — она не переносила ругань, — поспешно кинул вниз голову в виноватом наклоне:

— Извиняй меня!

Катя подняла и опустила руку — не стоит, мол, извиняться, раз случилось такое дело…

— Но это еще не все, — тихо произнесла она.

— А что еще?

— Аню я вынула из петли.

Урядник дернулся, будто в него всадили ножик, захрипел подбито, в следующее мгновение обмяк и неверяще помотал головой.

— Этого быть не может.

— К сожалению, может, дядя Женя…

— Это же грех.

— Бывают такие минуты, когда человек о грехе не думает — думает о собственной боли, она оказывается сильнее всего.

Помазков вздохнул.

— Да, я это знаю. По себе…

— А я в Гродеково была. Вдруг что-то кольнуло меня в сердце — Анька! Я сразу — сюда. А здесь вон что… Запоздай я минут на пятнадцать — Аню бы вернуть не удалось.

— В этом я виноват, — просипел Помазков расстроено, — я… Не задержись я в Маньчжурии — ничего этого не было бы, никаких бед. Ан, нет, — он стянул с плеча объемистый немецкий мешок, перевязанный ремнем: фрицы в конце войны стали выдавать свои новобранцам такие мешки вместо ранцев. Очень удобные оказались они для русских хозяйственных надобностей. Поставил мешок на пол. — А сейчас как она? Говоришь, нормально?

— Нормально, — подтвердила Катя. — Отпоила я ее куриным бульоном, травами, да отходила молитвами.

— А сейчас… — Помазков, услышал, как в горле у него что-то громко булькнуло, кадык заходил сам по себе, двигаясь, как часовая гирька, то вверх, то вниз, — говорить он не мог.

— Сейчас, слава богу, здорово полегчало, преодолела Анна порог— Все будет в порядке.

Помазков благодарно наклонил голову.

— Спасибо тебе, — с наклоненной головой он прошел за занавеску. Аня спала. Он вгляделся в ее лицо, проговорил шепотом: — Как повзрослела — Просто совсем взрослый человек. А была когда-то с варежку величиной, — он показал, какой была Аня в прошлом, — совсем чуть. — Помазков ощутив, что задыхается, замолчал.

Обстановка в Уссурийском казачьем войске продолжала обостряться.

В конце февраля был готов план ликвидации советской власти в Приморье и образование здесь отдельного дальневосточного государства — такого же великого, значимого, как и другие великие страны, — чтобы с республикой этой и Англия считалась, и Япония, и даже Мексика — почему-то у Калмыкова не выходила из головы именно Мексика. Ему очень хотелось побывать в этом государстве, посмотреть, как живут потомки ацтеков, глаза у атамана делались туманными, ласковыми, лучились масляно, он скрещивал руки на тощем животе и крутил пальцами «мельницу» — это у него было признаком хорошего настроения. Очень важно, чтобы с Дальневосточной республикой, во главе которой будет стоять сам Калмыков — лично! — считалась Мексика.

Японский представитель подполковник Сакабе, ознакомившись с планом, похлопал в ладони и, улыбаясь по-лошадиному, сразу во все зубы, произнес довольно:

— Браво!

Подполковник попробовал улыбнуться еще шире, ио это у него не получилось, «зубов не хватило». Он хотел добавить, что неплохо бы план повернуть так, чтобы государство это легло под его страну, под Японию — белый флаг с красным солнцем здорово бы украсил самое высокое здание в городе Владивостоке, но вовремя ухватил себя за язык и промолчал — говорить об этом было еще рано.

— Мне очень приятно, что вы так считаете, — шаркнул сапогом атаман.

Сакабе продолжал улыбаться, показывая Калмыкову крупные зубы, затем прикрыл их толстыми негритянскими губами: время улыбок прошло, надо было приступать к делу. С этим атаман был согласен на все сто — тянуть ни в коем разе нельзя.

— Я сегодня же доложу генералу Накашите, что план получился отменный, — сказал японский подполковник.

Это было очень важно: генерал Накашима обещал Калмыкову финансовую помощь. Главное, чтобы план устраивал японцев.

— План этот можно уже приводить в действие, — сказал Калмыков, — советскую власть мы… — он придавил ноготь к стеклу, и Сакабе показалось, что он услышал сочный хруст раздавленного насекомого, — вот что мы с нею сделаем, вот…

— Это хорошо, — похвалил атамана Сакабе, — это очень хорошо.

— Так что я жду от вас соответствующих распоряжений, — щелкнул каблуками Калмыков.

— Выступать целесообразно лишь после того, как в Имане пройдет войсковой круг, — сказал Сакабе.

Калмыков поморщился, его прихватил приступ зубной боли — намеченный на пятое марта восемнадцатого года войсковой круг был для него хуже заразной болезни и прочих хворей, головных и желудочных, вместе взятых.

— Как скажете, так и будет, — пробормотал атаман неохотно.

— Только у нас есть одно условие…

— Какое?

— Вы должны увеличить свой отряд до четырех тысяч человек и объединить под своим знаменем все дальневосточное казачество.

— Это я сделаю, — твердо, очень уверенно произнес атаман, — сделаю обязательно.

— Даже если войсковой круг не подтвердит ваши полномочия?

— Он их подтвердит обязательно.

Сакабе с сомнением покачал головой, но ничего не сказал.

Тот мартовский день был ветреным, с яростным морозным солнцем и таким ярким небом, что цвет небесной глубины резал глаза до слез.

— Небо резкое, как свисток полицейского, — сказал атаману Савицкий, — не люблю такого неба.

— Я тоже, — сквозь сжатые зубы произнес Калмыков.

Заседание войскового круга началось с того, что на трибуну один за другим начали выскакивать фронтовики — люди вахмистра Шевченко.

— Калмыков, вон из зала, — кричали они во весь голос. — Выйди отсюда!

Калмыков молчал. Чего стоило ему это молчание, можно было только догадываться. На щеках у атамана ходили каменные желваки.

Еле-еле старики — люди, которых войсковой круг слушался безоговорочно, — утихомирили буянов, звякавших Георгиевскими крестами и до сипоты надрывавших себе глотки. Тогда на трибуну поднялся сам Шевченко — широкогрудый, насмешливый, с распушенными усами, также при крестах, — поднял руку, прося тишины.

Шевченко в войске считался авторитетом, его слушались.

— Братья-казаки, — проговорил он спокойно, без всякого возбуждения.

— Громче! — проорал кто-то из зала. — Говори громче!

— Громче не могу, — произнес Шевченко размеренно, — перекричать вас может только марал на случке. Это вы будьте тише.

Зал дружно захохотал и через несколько мгновений умолк.

— Говори, Гаврила, — послышался прежний голос, — перебивать тебя не будем. Ты — наш, фронтовой…

— Вот от имени фронтовиков я и хочу сказать. Мы отказываемся признавать Калмыкова своим атаманом.

— А причины какие?

— Во-первых, он не казак. Происходит из обыкновенных кавказских мещан-лавочников, которые всегда жили около казаков, отирались рядом, поставляли товары и сшибали на этом неплохие деньги. На этот счет имеется справка, присланная из канцелярии Тверского казачьего войска. Во-вторых, он очень подло вел себя на фронте: стравливал казаков, доносил на них, старался действовать методом кнута и пряника и таким образом держать и тех и других на коротком поводке, в повиновении, сиречь. В-третьих, только чудом Калмыков и его приближенные: Савицкий, Савельев и Былков — избежали каторги. В-четвертых, Калмыков меняет свою политическую ориентацию, как коза перед дойкой — кто ей предложит кусок хлеба с солью побольше, к тому она и идет доиться, — то Калмыков эсер, то большевик, то монархист, то еще кто-то, цвета он меняет по нескольку раз на день, а это, извините, атаман делать не имеет права. Либо он выступает, как девочка на панели, и всем дает, либо не дает никому… — Шевченко говорил еще минуты три, потом рубанул рукой воздух и закончил речь громкой фразой: — В общем, мы отказывается подчиняться Калмыкову — он не наш атаман!