Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Котлярский Марк - Страница 10

Квартирный вопрос к тому времени окончательно испортил южан: город стремительно прирастал разномастным населением, жилья катастрофические не хватало, и людей селили в множащиеся, как клопы, микрорайоны, которые даже и названия не имели; нумеровались, как бараки в трудовом лагере: первый, второй, третий… и далее до восьмого.

Квартирами все эти жилища можно было назвать с большой натяжкой — так, клетушки, преимущественно из двух комнат, реже — из трех.

Он жил с родителями и братом в двухкомнатной; а, кроме того, несколько лет на этой мизерной жилплощади находилось место и для его бабушки, прикованной к постели тяжелым недугом. По ночам бабушка кричала от боли, и родители просыпались, и не отходили от нее, пытаясь хоть как-то облегчить ее страдания…

…Так было сорок лет назад.

Но… сорок лет назад было детство, не знавшее сомнений, пропитанное солнцем, настоянное на одуряющих запахах олеандров и акаций, цветущих безо всяких руководящих указаний и директив.

Чарующие строчки Саши Черного чрезвычайно точно очерчивают ощущение щемящего прошлого.

Да, об иррациональном подарке судьбы.

Иррациональном потому, что сейчас, про прошествии лет, он так и не смог себе объяснить, что за странная суровая нить связала его с этой рыжей веснушчатой второклассницей, да так и протащила его за собой в течение сорока лет.

И не превратилась ли впоследствии эта нить в поводок?

Нет, скорее, в повод-повод, позволяющий время от времени прикасаться к прошлому, затушеванному косыми штрихами прошедших лет.

Детство по-прежнему ассоциировалось с пылью, звонкими ударами по мячу, криками уличных мороженщиков, газированной водой с сиропом за пять копеек, толстой теткой Аидой, восседавшей за прилавком, как царица, и разливавшей по стаканам вожделенную газировку, с приятелем Амиром, с которым они впервые рассматривали невесть откуда взявшиеся в его доме порнографические открытки, с южным базаром, расположенным напротив его дома, и с крикливыми усатыми торговцами, наперебой предлагавшими свой товар, с кинотеатром, где стулья скрипели, как немазаные телеги, с первой коллекцией марок и с первой влюбленностью.

Но эта рыжая девочка и была первой влюбленностью, сильной, как ожог, и это-верное сравнение, так как после сильного ожога на коже, как правило, надолго остаются следы.

Надолго, если не навсегда.

Переходя поле

…Перед ней простиралось огромное поле, поросшее бурьяном, и черт его знает еще какими колючками.

На небе не было ни тучки, солнце палило, как из ружья, ржавыми косыми лучами.

«Наверное, так выглядит ад. Или дорога в ад…»-подумала она, взглянув на свои босые ноги, облепленные грязью.

На ее руке болтались связанные шнурками легкие сапожки с лопнувшей молнией: идти в них было невозможно, а бросать не хотелось; тем более что знакомый сапожник за умеренную плату мог бы их запросто починить.

Предыдущие два дня казались непрекращаю-щимся кошмаром: вначале она решила отправиться к знакомому торговцу на «точку», ошиблась адресом, с нее пытались содрать побольше бабла, она вырвала пакет с героином и дала стрекача, за ней гнались и стреляли в спину, пули просвистели где-то рядом, одна из них даже слегка оцарапала руку.

Затем от преследователей все же удалось уйти, на каком-то пустынном перекрестке ее едва не задержал полицейский патруль, и снова пришлось рвать когти; а полицейских она ненавидела лютой ненавистью, вне зависимости от их национальности и места проживания; цитировала всегда по их поводу любимые некрасовские строки:

Она признавалась подруге, что сам вид полицейских мундиров вызывает у нее рвотную реакцию.

— Это все фарисейство, понимаешь! — говорила она, горячась, — слуги закона, блин. Не слуги, а псы!

…Поле надо было перейти, во что бы то ни стало; там, за краем поля, располагался небольшой поселок, а за ним — вожделенная автобусная остановка.

Она вздохнула, вытащила из сумочки несколько полиэтиленовых новых пакетов и обмотала ими свои грязные босые ступни.

— Хоть так… — произнесла она вслух и ступила на узкую дорожку, которую с большой натяжкой можно было назвать дорожкой — так, убегающий к поселку едва приметный просвет, то и дело теряющийся и пропадающий под натиском лопухов и чертополоха.

Она шла медленно, выискивая свободное от колючек пространство и стараясь ставить ноги аккуратно, невесомо, чтобы с размаху не напороться на какой-нибудь затаившийся шип.

Это удавалось не всегда, и вскоре она даже стала различать разновидность впивавшихся в ноги колючек. От длинных, острых, как иглы, еще можно было уберечься, если вовремя их заметить. Были поменьше, размером со спичку, но и с ними удавалось справиться.

Но самыми страшными оказались колючки средних размеров, попадавшиеся на пути: они росли гроздьями, они дружно впивались в ногу и норовили ужалить так, чтобы причинить как можно больше боли, они тормозили продвижение и создавали у нее ощущение, что этому полю не будет конца.

Воспоминание о Марго

…Черт возьми!

Я стал забывать слова…

Недавно, как ни силился, как ни старался, не мог вспомнить слово «нотариус». Выскакивало в памяти что угодно: «аудитор», «Аксельрод», «акселерация», «абажур», «юрисконсульт», но только не «нотариус».

Чувствуешь при этом себя беспомощным идиотом, который старательно улыбается своему отражению в зеркале, но не может никак понять, чему улыбается.

Подобное чувство я испытывал каждый раз, когда вместе с женой приходил в гости к ее коллеге с пышным именем Марго.

В отличие от нужного мне слова «нотариус», напрягать воображение не приходится, оно услужливо подбрасывает мне образ полненькой миловидной особы, слегка картавящей и чуть припадающей на левую ногу (результат давней детской травмы, полученной ею на уроке физкультуры).

Слава богу, визиты, которые мы наносили Марго, были нечасты, а потом и вовсе прекратились, но даже воспоминания о столь обязательных встречах вызывают у меня аллергию.

Марго относилась, наверное, к типу женщин, обделенных в чем-то судьбой, но во что бы то ни стало старающихся этого не замечать. Она прекрасно знала английский, преподавала на частных курсах, шила, вязала, готовила, читала постоянно толстые дамские романы, а к нашей встрече готовилась обстоятельно, не признавая импровизации и гостевых визитов по случаю.

Марго важно было продемонстрировать высокий класс гостеприимства, щегольнуть непоказным хлебосольством, утвердиться в своем собственном статусе.

— Маруля! — кричала она, бросаясь мне навстречу и раскрывая свои пухлые объятья. — Маруля, как хорошо, что вы пришли! Я так рада, так рада!

Это был своего рода рыцарский ритуал: «Ма-руля» в ответ выдавливал из себя подобие улыбки, непременно хохмил и тем самым давал повод хозяйке заявить, что к приходу обожаемого ей Марули она приготовила парочку свежих анекдотов.

— Я тебя обожаю, Маруля! — говорила мне Марго, и в этом обожании таилась некая червоточина, когда разрезаешь сочное спелое яблоко, а оттуда лениво выползает червяк.

После обильной трапезы, пустой болтовни и невзрачного обмена мнениями мы прощались.