Наедине с футболом - Филатов Лев Иванович - Страница 45

Пассажир

Игрок не зависит от команды. Она может не брать призов – он останется «звездой». Тренер взмывает и опускается вместе со своей командой. Игроку ошибки охотно прощают, они понятны, очевидны, он совершает их на глазах у публики. Ошибки тренера невидимы, о них можно лишь догадываться, их ничего не стоит преувеличить, раздуть, выдумать. В час поражения, была бы охота, легко швырнуть любое вздорное, фантастическое обвинение, и тренер его не смоет, потому что никто всерьез не слушает оправданий, потому что нет ничего более жалкого, чем лепет побежденной стороны.

Висенте Феола стал широко известен одновременно с Пеле – летом 1958 года на шведском чемпионате мира. Бразильская сборная, им возглавляемая, была признана тогда великой командой, и тренер разделил с ней славу. Его объявили «мудрым и прозорливым». В каждом его высказывании искали тайную глубину и тонкость, пресса спешила сочинить «евангелие от Феолы». Немалым удобством были тучность этого человека, его непомерный живот – узнавать его было просто.

В 1958 году, когда бразильцы жили рядышком с нашей командой в Хиндосе и еще не стали чемпионами мира, имя Феолы мне ни о чем не говорило, и я, наверное, повстречав его, и не подумал бы, что он причастен к футболу из-за этого самого его живота.

Семь лет спустя, в Рио, наблюдая за тренировкой бразильцев на стадионе «Флуминенсе», я не сводил глаз с толстяка, в одиночестве сидевшего на отдельной скамье. Он был неподвижен, непроницаем и величествен, как Будда. Шутка сказать, Пеле, Гарринча, Сантос, Жильмар, Герсон, Жаирзиньо – все знаменитости бегали, прыгали, гоняли мяч по его знаку! Он был их властелином, тренер непобедимых, легендарных, двукратных чемпионов мира, и какие могли возникнуть сомнения в том, что Феола больше, чем кто-либо другой на свете, знает о футболе!

…В начале августа 1966 года шел разъезд с VIII чемпионата мира. Мы сидели в лондонском аэропорту, ожидая объявления о посадке. Вокзал прибирает к рукам, тут все – пассажиры, все одинаково маются, толкутся, бродят, ведут пустяшные разговоры…

Вот и еще один пассажир. Толстенный человек аккуратно поставил чемодан и, оценив взглядом легонькое креслице, не спеша, в два приема, поместил себя в нем.

Нашу разморенность как ветром сдуло: это же Феола! Без всяких околичностей мы, советские тренеры и журналисты, окружили его, подтащили стулья.

Великий Будда вблизи был круглолиц, красен, с тройным подбородком, с редкими зализанными седеющими волосами, этакий моложавый покладистый дедушка, на мягких коленях которого так удобно сиделось бы внучатам. Он сверился с часами, чтобы унять пассажирское беспокойство, и предоставил себя в наше распоряжение. За восемь лет своего царствования он привык к расспросам, выработал уверенные снисходительные повадки. Но тут он дрогнул, размяк, глаза обежали всех по очереди… Наше внимание для него как вздох облегчения: им, тренером вдребезги разбитой команды, интересуются, для кого-то он еще Феола…

Вопрос, конечно, один: чем он объясняет поражение своей сборной?

Ничего другого Феола и не ждал.

– Несчастное стечение обстоятельств. Травмы одна за другой: Амарилдо, Алсиндо, Герсон, Фиделис, Пеле… Мы заслуживали лучшей судьбы, готовились правильно, наша система игры хороша. Но травмы были непоправимы, злой рок тяготел над нами…

Михаил Иосифович Якушин грустно слушал его, подперев щеку кулаком, и уж не знаю, соглашался или не соглашался, но, видно, входил в положение человека своей профессии, то ли что-то вспоминая, то ли прозревая свое будущее…

Все наши попытки сделать иные предположения Феола, даже не дослушав, отвергал и продолжал твердить: «Травмы, травмы, хуже не придумаешь».

Могло разочаровать, что «мудрый и прозорливый» упрямо держится столь банальной версии. Но мне показалось, что Феола знал, что говорил. Что он мог бросить в ответ разгневанной, буйной толпе бразильских болельщиков? Только самое простое: «Травмы, травмы, злое, небывалое несчастье!» Ведь он уже знал из английских газет, что на улицах Рио сжигали его чучела…

– Куда вы летите?

– В Италию, у меня там дела по отцовскому наследству…

Он знал, что не следует лететь домой, пока там не угомонятся, не забудут о нем.

Феола с натугой, в два приема, встал, подхватил чемодан и, помахав нам толстой, короткой рукой, мягко покачиваясь, поплыл к двери, где загорелся номер его рейса, и скрылся в толпе пассажиров. Его ждал остров Святой Елены.

О нем забыли. Имя его сошло с газетных страниц.

Потом Феола умер. В Сан-Паулу, городе, где он жил, улицу назвали его именем. Со временем, как водится, забудут о его поражениях и превознесут до небес его славные победы.

Обед

Днем ресторан ничего не скрадывает: хирургическая белизна скатертей, салфеток, курточек официантов, острый блеск ножей и бокалов, солнце в окнах. Наш столик посередине полупустого зала «Метрополя». Мы за дипломатическим обедом: руководители Федерации ведут переговоры с тренером сборной Испании Эленио Эррерой. Мартын Иванович Мержанов и я представляем прессу. Чтобы все было ясно, назову дату: 19 мая 1960 года. Впереди матчи Кубка Европы.

Мы молча попиваем бульон, разговор должен начаться позже, за кофе. Все чинно, все предупредительны.

Эррера в сером в клеточку костюме, шелковый платочек в кармашке, яркий галстук, курчавая блестящая ухоженная короткая шевелюра. Пестроты и тщательности чуть больше, чем нужно. Провинциальный баритон? Нет, лицо малоподвижное, грубоватое, резкое, как у глухого. А маленькие глазки знают дело, укрыты бровями и показываются, только когда необходимо.

Обед как обязанность, и все довольны, что ему приходит конец. Салфетки скомканы и отложены. Теперь удобно смотреть в лицо гостю.

Эррера отставляет кофейную чашечку и твердо ставит локти на стол: он готов к переговорам.

– Да, гостиница устраивает, номера осмотрел. Но вот просьба: завтрак футболистам подавать в комнаты – они любят после того, как закусят, еще немного понежиться…

Владимир Васильевич Мошкаркин чуть заметно пожимает плечами и делает пометку в блокноте.

– Не возражаем…

– За обедом ко вторым блюдам – никаких подливок. Кусок мяса или курица…

Тут уж мы подталкиваем друг друга локтями, перемигиваемся. Подразумевается, что подливку легче всего изготовить таким образом, чтобы расстроить желудки столующихся. Эррера, разумеется, заметил и понял наше оживление, но лицо его непроницаемо, глаза спрятаны. Он нисколько не смущен, деликатность и доверие – за пределами его служебных обязанностей.

– Мои игроки не могут без оливкового масла. Мы получим его в Москве?

Мошкаркин подзывает официанта, повторяет ему вопрос, и тот уверенно кивает.

– Я хотел бы попробовать масло, – говорит Эррера.

Официант уходит и возвращается со стаканчиком. Эррера окунает палец в масло, всасывает и долго смакует, облизываясь.

– Да, подойдет… Условимся о весе мяча. Ему называют цифру в граммах.

– Хорошо.

Сверкнув глазками, Эррера, наконец, впервые улыбается.

– Моя команда недавно была в Турции; я не проверил вес мяча, а он оказался легче тех, которыми у нас играют, и от каждого нашего удара улетал в облака…

Так и шел разговор.

Мы не знали тогда, что неделю спустя франкистское правительство запретит своей команде поездку в Москву.

Не знали мы и того, что Эррера вскоре переберется из Испании в Италию, примет «Интер» и создаст едва ли не самый удачливый и практичный клуб в истории футбола, клуб, сделавший ставку на один-единственный смертельный гол и неуязвимость собственных ворот.

Когда «Интер» уже стал знаменитым и полностью выказал себя на наших глазах в Лужниках осенью 1966 года, разыграв как по нотам необходимую ему нулевую ничью с «Торпедо», я вспомнил обед в «Метрополе», замкнутое, грубое лицо Эрреры, норовящего предусмотреть решительно все. Такой человек и должен был стоять во главе того «Интера».