Помереть не трудно (СИ) - Зимин Дмитрий - Страница 22

Огонёк вспыхнул, с аппетитом затрещал щепочкой… Я выдохнул и принялся откалывать от полена небольшие чешуйки, и одну за одной подкладывать их в огонь.

Ну, вроде, всё наладилось. Огонёк бодренько скакал по щепкам, превращая их в новые угольки, я смог расслабиться, и… тут меня одолел сон.

Просто спасу нет! Веки налились тяжестью, глаза осоловели, всё тело сделалось чужим, перестало подчиняться и слушаться. Оно хотело вытянуться прямо тут, возле очага, закрыть глаза и забыться.

Наверное, я поддался. Заснул прямо сидя, держа в одной руке топор, а в другой — свежеотколотую щепку…

Проснулся рывком, словно меня дёрнули за волосы. Открыл глаза, помотал головой. Тело затекло, задницы я вообще не чувствовал. Хотел подняться, но бросил взгляд на очаг…

Угли были чёрными и мёртвыми, как зрачок слепца. И ещё: показалось, что над ними кто-то нависает. Какая-то тень. Стоило на неё посмотреть — отпрянула к стене и скрылась за печкой.

Я ещё раз помотал головой, прогоняя наваждение. А затем наклонился и подул. Но осторожно, тихо, стараясь не взметнуть тучу пепла, а разбудить огонь.

Показались багровые всполохи. Кажется, парочка угольков была готова вспыхнуть. Тень метнулась из-за печки, мазнула крылом по моим волосам, накрыла очаг… И угли потухли.

Я заскрипел зубами. Да что же это такое? Казалось бы, простое задание: не дать потухнуть костру. А вот поди ж ты…

Ладно, соберись, — сказал я себе и сосредоточился. — Ничего сложного: нащипать лучины, отыскать горящий уголёк, разжечь пламя и подбрасывать щепки непрерывно, пока всё не разгорится. Затем подложить брёвнышко побольше…

Сказать — проще, чем сделать.

Как только я принялся щипать лучину, кто-то потянул меня за волосы. Я вскинулся. Огляделся — никого нет. Только на стене, занавешенной цветастым ковриком, корчится тень.

Казалось, она меня дразнит.

Тряхнув головой, я сосредоточился на огне. Подбрасывал щепки, следил, чтобы была тяга, и старался не обращать внимания на то, что происходит вокруг.

Это было не так-то просто.

В какой-то момент теней стало две. Затем — три. А может, это была всё та же, первая тень, но мельтешила она с такой скоростью, что я не мог уследить.

В уши задувал холодный ветер, он же норовил потушить каждый язычок пламени, который я отвоёвывал с таким трудом. Угли то наливались багровым светом, то чернели, покрывались пеплом.

По всей избе шли какие-то стуки, царапанье — словно бы громадными когтями. Громыхали чугунки, на печке кто-то шумно возился…

Когда угли подёргивались пеплом, в избушке делалась тьма египетская. И в этой тьме загорались глаза. Крошечные, желтые и недобрые.

Один раз я увлёкся, засмотрелся на эти желтенькие огоньки, и вдруг почувствовал, что падаю, рушусь в чёрный голый туннель, похожий на глотку великана…

Так что по сторонам я старался не смотреть.

Страшно было? Не знаю. Я об этом не думал. Потом, задним числом, вспоминая всё это безобразие, я решил, что должен был обделаться от всей этой жути. Но в ту ночь, в лесной избушке, мне было попросту некогда бояться.

Да, пробирало временами до костей. Сердце глухо бухало, подскакивало к горлу, пальцы леденило стылой тоской, мешало двигаться, думать — неожиданно я проникся сочувствием к бурсаку, которого отправили в церковь, сторожить гроб панночки…

Время от времени из глубин сознания вспрыгивала мысль: а не слишком ли, для обычного обещания показать дорогу из лесу? Но пятой точкой я чуял: не в этом дело. Не только в этом.

Почему-то уберечь огонёк до прихода хозяина — казалось жизненно важным.

Когда тень глумилась особенно яро, я отчётливо понимал: между мною и сумасшествием стоит только он. Огонь.

А потом тень бросилась на меня. Это случилось неожиданно — стараясь уклониться, я даже упал. К горлу моему протянулись зыбкие туманные плети, окрутили шею, словно пуповиной, и принялись душить.

Схватить и сорвать с себя я их не мог — нечего было хватать.

И тогда я принялся месить тень ногами и руками. Пинал, стараясь разогнать туман, размахивал кулаками, словно бил по живому телу, в исступлении рычал, ругался сквозь зубы, но постепенно слабел.

В голове мутилось.

Пистолет! — мысль пронеслась всполохом, молнией на горизонте. Кобуру я повесил под мышку, как только натянул новую рубаху… Почему я не вспоминал о нём раньше?

Теряя сознание, используя последние крохи воздуха, я выхватил оружие, дёрнул предохранитель и стал жать на спусковой крючок раз за разом, пока не высадил всю обойму.

Тень сначала дёргалась и извивалась, не желая выпускать моё горло, но после пятого выстрела скукожилась, сжалась в комок и убралась в дальний угол, где повисла под потолком безобразным чернильным пятном.

Повалившись на бок, я с хрипом глотал воздух. Горло болело, словно меня и впрямь душили верёвкой. В голове билась одна мысль:

Серебряные пули… Пули-то серебряные… Шеф, дай ему Боги здоровья на долгие годы, настоял взять именно эту обойму. Ай да Алекс. Ай да сукин сын.

Дверь вдруг с зловещим скрипом отворилась. Я вздрогнул, но тут же испытал облегчение: вернулся хозяин.

Но я ошибся. В небольшую щелку сочилась лишь глубокая лесная тьма… А потом я увидел ещё одну тень. Она вливалась в эту щелку медленно, словно бы текучий пластилин. Беззвучно, неотвратимо, страшно.

Горло вновь сдавила невидимая верёвка, в груди заболело так, словно в сердце вогнали кол. Из глубин живота начал подниматься задушенный визг. Рука сама собой подняла пистолет. Палец выжал спусковой крючок… Щелк — и тишина. Патроны кончились.

Тогда я потянулся за топором. Он, конечно, не серебряный, но холодное железо тоже на что-то годится.

Подобрав под себя ноги, я приготовился к прыжку…

Спас огонь: внезапно вспыхнув, он осветил… кота. Здоровенного такого котище, чёрного, как сажа и гладкого, как бульдог. Мускулы под шелковой шкуркой перекатывались, словно лягушки в сметане.

Из меня словно выпустили весь воздух. Облегчение накатило тёплой удушливой волной, под мышками сделалось жарко, ноги размякли.

— Кис-кис, — сказал я автоматически. А потом осторожно положил топор на пол.

Кот открыл пасть — показался яркий красный язык — и в этот момент я бы ни капли не удивился, если б животное заговорило. Но зверь лишь эффектно, как это умеют только коты, зевнул и равнодушно посмотрел сквозь меня. Морда его выражала полнейшее презрение.

Что характерно: с появлением кота, всяческие безобразия моментально прекратились. Перестали грюкать горшки, потухли желтые глаза. Тень убралась за печку и больше не высовывалась.

Настала тихая благодать.

Только огонёк продолжал вкусно потрескивать поленьями, излучая уютное сытое тепло.

Кот, глянув на меня предостерегающе, подошел к самому очагу, ещё раз зевнул, устроился поудобнее, подобрав под себя все лапы, и затих. Глаза его, вопреки всякой логике бирюзово-синие, прижмурились и остекленели.

Я тоже успокоился. И чтобы не заснуть, стал рассматривать зверя. Шерсть у него была гладкая, ухоженная, что называется, волосок к волоску. Башка громадная, круглая. На ушах, судя по шрамам, пережившим не одну баталию — кисточки. На хвосте, толстом, как полено, виднелись серебристые полоски…

Полоски эти принялись увеличиваться, завертелись, как карусель, брызнули мне в глаза… и я очнулся.

Оглушительно орали птицы. Было зябко. Костюм — и пиджак, и брюки, отсырели. Штанины неприятно липли к телу. Воздух был прозрачным, студёным, как колодезная вода, пах грибами и малиной.

На макушку мне упала холодная капля, и я открыл глаза.