Осень на краю - Арсеньева Елена - Страница 88

«Больных они не тронут, побоятся заразы, – убеждала себя Марина. – Увидят, что начальника охранки здесь нет, – и уйдут! А мне, а меня...»

Рот наполнился кислой слюной, предвестием рвоты, при одной только мысли о том, что могут сделать с ней погромщики. Нет, она не переживет насилия, не переживет! Она умрет от отвращения, как только к ней притронутся руки мужчины! Руки мужчин!

Окно в кабинете стояло уж нараспашку: санитар оказался проворен. Марина подскочила к подоконнику, да зацепилась юбкой за стул. Обернулась отцепить – и краем глаза заметила ключ, торчащий в замке верхнего ящика письменного стола. Повинуясь даже не любопытству, а властному зову, может быть, зову судьбы, повернула ключ, выдвинула ящик, переворошила бумаги... и ей попался на глаза туго набитый кисет. Растянула шнурки – золото! Несколько самородков (самый маленький с ноготь большого пальца величиной) и колечки, брошки с каменьями, серьги... А рядом с кисетом изрядная пачка денег и заботливо обернутый куском газеты столбик золотых царских червонцев. Да ведь это настоящее богатство! Оно больше не понадобится Лукницкому, а у его жены наверняка есть средства...

Марина без раздумий сдернула с крючка теплую куртку врача, сунула в карманы найденные сокровища и, выкинув из окна сначала куртку, вылезла наружу. А затем заботливо притворила створки, чтобы путь бегства не сразу был понятен.

От бараков она немедленно направилась на станцию, благо справка, выхлопотанная доктором, ее единственный документ, всегда была при ней. Болтаясь на станции и ожидая поезда, которым можно было уехать из Ново-Николаевска, она купила за баснословные деньги у какой-то бабы иголку с нитками и, найдя укромный уголок, зашила свое богатство частью в юбку с кофтой, частью в карманы куртки. Теперь ей было на что доехать до Петрограда!

В пути, переходя из поезда в поезд, из эшелона в эшелон, грызя сухари и жуя картошку в мундире, которыми удавалось разжиться на станциях (а чаще не удавалось, и тогда приходилось голодать... золотом, оказывается, сыт не будешь и бумажками с водяными знаками жажду не утолишь!), Марина гнала от себя мысли о Ново-Николаевске и о том, что там произошло. Грехов ею на душу было взято теперь больше прежнего, но кому было бы пользы, если бы она прошла мимо захоронки Лукницкого и оставила ее толпе, убившей его? Наверное, Лукницкий чуял что-то недоброе, оттого и держал деньги и золото так близко, чтобы в любой миг можно было схватить их и бежать. Он не успел спастись – зато спаслась Марина. К тому же она все равно собиралась взять у доктора взаймы, а что теперь отдавать некому, так разве ее в том вина?! А что остались в бараках брошенные больные... Ну чем она могла им помочь? Ненадолго остановило бы погромщиков ее принесенное в бессмысленную жертву тело!

В пути было время поразмыслить. И Марина постепенно осознавала, что пребывала во власти глупых иллюзий, радуясь грядущему откату армии с фронта. Как ни противно было признать, однако признать приходилось: императорская власть служила той уздой, которая худо-бедно сдерживала эту взбесившуюся лошадь – Россию. Теперь она вырвалась из стойла, понесла... И если раньше Марина с удовольствием готовилась наблюдать ее бешеную скачку, а если удастся, примкнуть к числу тех, кто сможет той скачкой управлять, то события последнего времени ее отрезвили. Она, оказывается, совсем не знала, что такое народ – народ, облеченный властью, а вернее, безвластием. Взбесившийся народ! Народ, привыкший убивать. И убивать безнаказанно. Фронтовики, в которых она раньше готова была видеть силу организованную, предстали перед ее глазами в истинном своем облике: люди с оружием, готовые стрелять в любую минуту в любого, кто встанет на их пути. Марина с внезапным ужасом поняла: бессмысленно ждать разумных поступков от неразумной, животной массы. Нужны люди, которые перестанут внушать народу разрушительные идеи, научат подчиняться новой демократической, прогрессивной власти. Никаких, конечно, пролетарских органов управления: во главе страны должны стоять умные, интеллигентные люди. Такая власть будет для народа и за него, однако народ должен это осознать, понять. Но пока это произойдет, новая власть нуждается в защите.

Вот где ее место!

Странно – жажда мести, с которой она уезжала из Х., ослабела в душе. Постояв лицом к лицу со смертью, начинаешь иначе относиться к жизни. Она так коротка... Теперь Марине не хотелось тратить ее на такую ерунду, как сведение старых счетов. О нет, конечно, если поставит ее судьба против Смольникова или Охтина, она не пройдет мимо, и окажись в ту минуту в руках оружие, рука не дрогнет спустить курок и выпустить пулю в ненавистное лицо. Но самой искать их... Нет, Марина Аверьянова... пардон, Марина Павлова найдет себе занятие получше, чем гоняться за прихвостнями царского режима. Ведь очень может быть, что волна народного гнева уже смела всю полицейскую шваль и от Смольникова с Охтиным и воспоминаний не осталось.

А Русановы? А деньги отца?

Что ж, для этого еще настанет время.

В пути она не раз слышала о женском батальоне смерти, который начала формировать Мария Бочкарева, и, добравшись наконец до Петрограда, пришла в Инженерный замок, где вроде бы шло зачисление в батальон.

– Отряд Бочкаревой уже сформирован и собирается на фронт, – сообщили ей. – Но сейчас формируется первое регулярное женское войско, разрешенное Временным правительством. Боевых действий не обещаем, батальон формируется для охраны правительства. Хотите поступить?

– Да!

Конечно, да. Именно об этом и мечтала Марина.

Ее сразу направили на медицинский осмотр. Она думала только о будущем, она чувствовала себя сильной, полной надежд и даже не ожидала, что одно только упоминание о Ново-Николаевске выбьет почву из-под ног...

Громкий хлопок двери заставил ее вздрогнуть.

Из кабинета, где проводилось освидетельствование, вышла толстуха. Ого, как шарахнула дверью о косяк! А вид такой, будто сейчас расплачется.

– Ну что? Как? – столпились все около нее.

– Права ты была, слышь, фельшарица... – Налитые слезами глаза толстухи отыскали Марину. – Чижолая я, уж четвертый месяц! А думала...

– Ну и молодчина ты! – засмеялась тоненькая брюнетка. – И сама приехала в армию, и пополнение привезла.

Толстуха зарыдала в голос.

– Чего зубы скалишь? – обрушились на брюнетку остальные женщины. – У бабочки горе, а ты...

– Ну кто там следующая? – высунулась из кабинета сестра. – Вы, что ли, товарищ? – И, схватив Марину за руку, втащила ее в кабинет.

Вышла она спустя четверть часа пригодной к службе в женском батальоне.

И вот странно! Ей бы радоваться – сбылась мечта, а Марина ощущала давящую тоску, тоску смертную, словно только что сунула голову в петлю и теперь осталось только шагнуть с табуретки в пустоту. А все дурацкие воспоминания...

«Никогда не буду больше вспоминать!» – дала себе слово Марина, растерянно глядя в обращенные к ней женские лица, слыша вопрос:

– Ну как, приняли?

– Приняли, зачислили в третью роту.

И с невероятным усилием она растянула губы в улыбке.

Саша столкнулась со своей свекровью на углу Варварки, на самом краю огромной людской толпы, бурлящей, точно море. Маргарита Владимировна Аксакова была, как всегда, в черном, но, как всегда, мрачное облачение отнюдь не придавало ей траурного или хотя бы печального вида. Она носила черное просто потому, что этот цвет шел ей более других. Выглядела Маргарита Владимировна так, словно необычайно радовалась случившемуся: и тому митингу, который как начался с самого утра под окнами городской Думы, на Благовещенской площади, так никак не мог окончиться даже к полудню, и крикам «Долой самодержавие! Вся власть Учредительному собранию!», которые то и дело раздавались вокруг, и требованиям немедленно арестовать городского голову, губернатора, вице-губернатора, полицмейстера, прокурора, начальника жандармского управления и прочих облеченных державной властью лиц, и даже решению отправиться всем миром на Острожную площадь и разнести на камушки Острог, как некогда парижане разнесли Бастилию. Более того – вполне можно было подумать, что Маргарита Владимировна рада видеть собственную сноху!