Осень на краю - Арсеньева Елена - Страница 84

– Ну, пришлите, – махнул рукой Охтин. – Я к нему уже привык...

И, все так же не опуская револьвера, точно под конвоем, повел Русановых наверх. Из приоткрытой двери за ними наблюдала статская советница, тихонько повизгивая от страха.

На повороте лестницы Шурка обернулся. Станиславу Станиславовну как раз уводили. Она даже не взглянула на него...

– Вы же сказали, что не подозревали ее, – выдавил он с трудом.

– А подозрения тут и ни при чем, – пожал плечами Охтин. – У нас не было никаких сомнений в ее виновности.

Они вошли в квартиру, и Охтин снял Шуркину куртку и кепку. Повесил в прихожей, пригладил волосы и, не дожидаясь приглашения, как хозяин, прошел в комнату, сел на диван. Русановы, старший и младший, последовали за ним, точно робкие гости.

– Дело в том, что проверку почерков я провел буквально в первые дни, как только начал заниматься делом о странных объявлениях. И сходство почерка Станиславы с женским почерком было установлено. Однако само по себе это ничего не означало. Мало ли по какой причине она переписывала бумаги Кандыбина!

– Вот именно! – воскликнул Шурка. – Мало ли! А вы сразу...

– Вы забыли, что началась данная история не вчера и не сегодня, а несколько месяцев назад, – перебил Охтин. – И все время мы проверяли, проверяли и снова проверяли всех мало-мальски подозрительных людей так пристально, как только могли. Но прежде всего – почерк. И знаете, что привлекло первое внимание к Станиславе Станиславовне? Абсолютное отсутствие в редакции бумаг, написанных ее почерком.

– Да бросьте! – хмыкнул Шурка. – Нет написанных ее рукой бумаг? Сказали! Она же корректор, она беспрестанно правит полосы...

– Конечно, – согласился Охтин. – Правит. Но разве вы не знаете, что такое корректорская правка? В тексте на месте ошибки ставится какой-то знак, например, палочка, или птичка, или уголок, или скобка, или еще другой, показывающий место ошибки. Потом такой же знак повторяется на полях – и рядом с ним пишется правка. Но, как правило, это исправление одной буквы или знака препинания. А когда требовалось вписать букву или целое слово, Станислава Станиславовна непременно писала печатными буквами.

– Ну и что? – не сдавался Шурка. – Так делают многие корректоры.

– Конечно! – согласился Охтин. – Но мне все же необходим был образец ее почерка, и я его раздобыл... на почте. Станислава Станиславовна состояла в регулярной переписке с неким господином Ласкиным, обитающим в Москве и получающим корреспонденцию до востребования на Главном почтамте...

У Шурки стиснулось сердце.

– Вы перлюстрировали частную корреспонденцию?! – пробормотал старший Русанов с выражением чеховского интеллигента, которому наступил на ногу пьяный городовой.

– Был такой грех, – повинно склонил голову Охтин. – И не единожды. А письма, скажу я вам, оказались прелюбопытные...

«Не говори ничего, – мысленно взмолился Шурка. – Мне легче смириться с тем, что она была немецкой шпионкой, чем писала любовные письма какому-то Ласкину... О Боже, какая пошлость, какая кисло-сладкая, приторная фамилия!»

– Преимущественно они состояли из переписанных цитат из сонетов Шекспира, изданных двенадцать лет назад и переведенных господами Ильиным, Лихачевым, Щепкиной-Куперник, Гриневской, Федоровым и другими. Сто пятьдесят четыре сонета послужили отличной шифровальной книгой для господ шпионов. Не стану обременять вас дешифровкой, скажу только, что она не составила для нас труда. И знаете, почему? Потому что два года назад, еще в августе четырнадцатого, нашими крейсерами «Богатырь» и «Паллада» был захвачен немецкий крейсер «Магдебург». Вернее сказать, взята в плен его команда во главе с капитаном Хабенихтом – сам крейсер был по его приказу подорван и затонул. Однако наши водолазы обследовали его и обнаружили выброшенную перед взрывом за борт книгу трехфлажного свода сигналов германского флота, а также – коды и шифровальные таблицы для радиотелеграмм. Хабенихт держал все это в собственной каюте и даже не счел нужным уничтожить, полагаясь на взрыв. Напрасно... Наше командование до самого последнего времени держало в тайне эту важную находку, а между тем она помогла расшифровать очень многие коды, и не имеющие отношения к морским службам. Помогло и в нашем случае. В принципе стихотворные коды известны давно, – пожал Охтин плечами, – и представляются мне совершенно не оправдывающими себя – по степени громоздкости и подозрительности. Согласитесь, любому стороннему наблюдателю покажется странным случайное нагромождение стихотворных строк! Изумило оно и меня, а потом и вызвало подозрения, которые в конце концов подтвердились. Увы, всему нашему начальству – кроме Георгия Владимировича Смольникова, конечно, – предположение о существовании гнезда немецких шпионов в Энске слишком долго казалось бредовой идеей. Даже наше охранное отделение оказалось сборищем преступных тугодумов... – Он махнул рукой. – А впрочем, считайте, что последних слов я не говорил, а вы их не слышали.

– Погодите! Получается, что задержанная вами сейчас хорошенькая барышня была резидентом германской разведки? – спросил Константин Анатольевич, даже не подозревая, что каждым своим словом вонзает в душу любимого сына обоюдоострые лезвия.

– Резидентом? Да ну! – отмахнулся Охтин. – Мелкая пташка, переписчица, наушница... По надобности исполняла поручения особого свойства, когда нужно было срочно раздобыть информацию у людей, падких до женских прелестей. Резидентом был Кикс, швейцар из «Энского листка».

– Фукс, вы имеете в виду? – ахнул Шурка, старательно пропустив мимо ушей фразу насчет женских прелестей. – Нет, это не мог быть Фукс! Он же... он воплощение тупости, он же идиот! Дурковатый какой-то!

– Да, роль ему вполне удалась, верно, – усмехнулся Охтин. – К дуракам относятся снисходительно, от них не ждут опасности... Не ждали и от Кикса... Но настоящая фамилия его именно Кикс, вообразите себе. В чувстве юмора ему не откажешь: ведь тоже бильярдный термин! Правда, пророчащий неудачу.[14] Ну что ж, у Кикса в конце концов и случился кикс. А у Фукса – фукс. Вообще же, если продолжить изъясняться на языке бильярдистов, команду эту нынче постигнул самый настоящий клапштос.[15] Ведь целью их, намеченной два дня назад, было уничтожение одного чрезмерно шустрого репортера.

Русановы переглянулись.

– Вы кого имеете в виду? – напряженным голосом спросил Константин Анатольевич.

Охтин не ответил, только вздохнул.

– Откуда вы знаете? – изо всех сил улыбаясь, проговорил Шурка.

– Помните, я упрекнул вас, что не читаете «Листка»? А между тем именно два дня назад там появилось объявление, подписанное небезызвестной m-lle Pora, объявляющей, что француженка-беженка ищет работу и живет по такому-то адресу (несуществующему, кстати) в квартире номер два. То, что объявление касаемо было вас, не вызывало сомнений.

– Почему? – изумился Шурка.

– Да потому, что вы до этого уже дважды, а может быть, и трижды избегли уготованной вам смерти. Ваши приключения ночью по пути на Спасскую, потом в Андреевском доме... Не стану уверять, что пассаж в Сормове был спланирован заранее, однако очень может быть, что Мурзик там присутствовал и с помощью провокатора Силантьева (фамилия того «пролетария» установлена) натравливал на вас толпу. Впрочем, сие точно неизвестно, тут имеют место только наши предположения. Но не удивлюсь, если они оправдаются.

– Вы что говорите? – сдавленным голосом спросил Русанов-старший.

Охтин словно очнулся от того ража, который владел им весь вечер. У него сделалось пристыженное выражение лица, и голос начал звучать так же сдавленно, как у Константина Анатольевича.

– Ради Бога, – пробормотал он, – извините великодушно, господин Русанов. Я не подумал... Простите меня, дурня. Работа, знаете, такая, что железом о железо все время, ну и забылся. Вам сын ничего не рассказывал? Понятно, ничего. А я ляпнул. Ну, я не знаю, может быть, вы, Александр, сами батюшку в подробности посвятите?