Осень на краю - Арсеньева Елена - Страница 81

Встала и приникла к окну. Метет, метет... След ее уже замело, занесло, скрыло от людей. Впереди, в белесой круговерти, проглядывали какие-то красные сполохи. Горит что-то? Или чудится? Часто бывает в Приамурье, что в сильный снегопад ночное небо отливает тускло-пламенным оттенком...

Или это зарево новой жизни Марины Аверьяновой разгорается? Костер, в котором сгорело все прошлое...

Чудилось, что мысли о покинутом ею на произвол судьбы Павлике, о бросившем ее Андреасе, об убитой ею Ковалевской и впрямь сгорели в некоем страшном костре. Заодно там сгорело ее сердце. Теперь на месте сердца у Марины в груди лишь уголь того костра, и не гаснуть совсем его заставляет только надежда отомстить. Однако если кто-то решит, что она будет мстить двум обманувшим ее мужчинам, то он жалкий пошляк и мещанин.

Есть люди, которые принесли ей гораздо больше зла. У нее целый список этих людей. Там Саша и Дмитрий Аксаковы, там Шурка Русанов, Тамара Салтыкова, там Охтин и, конечно, Смольников.

Рано или поздно Марина Аверьянова доберется до них до всех!

Она снова легла и наконец-то согрелась своим тлеющим углем, который был у нее теперь вместо сердца. И спокойно, почти счастливо уснула.

– Быть может, вам удобно будет расположиться на моем диване... э-э, в кабинете? – спросил Константин Анатольевич, изо всех сил стараясь быть как можно приветливей с незваным гостем.

– Ну что вы, Константин, да разве это мыслимо? На вашем диване может спать только бесчувственный, совершенно бесчувственный человек! – с неподражаемым выражением воскликнула Олимпиада Николаевна, которая за годы бесплодной, безнадежной и изрядно-таки надоевшей ей любви к своему beau-frиre[13] виртуозно научилась жаловаться на судьбу всем и каждому не только изысканными намеками, но и полунамеками, четвертьнамеками и даже осьмушками намеков. Домашние, впрочем, отрастили за годы общения со своей добрейшей, самоотверженной, но весьма занудной тетушкой толстенную кожу, в которую иглы Олимпиады Николаевны просто-напросто не вонзались, даже царапин не оставляли, а скользили по касательной. На языке тети Оли это называлось: «Я им жизнь отдала, а им все как с гуся вода!» Так что патетическое восклицание было в основном рассчитано на гостя, на непривлекательного, слишком простенького, неэлегантного молодого человека, совершенно лишенного того, чем в избытке обладали Константин Анатольевич и второй (по категории ценностей, установленной m-lle Понизовской) по красоте и обворожительности мужчина в Энске – начальник сыскного отделения Смольников. То, что неказистый агент Охтин был непосредственным подчиненным сего блистательного джентльмена, не укладывалось в тети-Олиной голове. Однако Шурка был мальчик правдивый, а потому тетя Оля ему поверила и старалась, как могла, произвести хорошее впечатление. Вдруг Охтин возьмет да и обмолвится невзначай при своем начальнике – так, мол, и так, был у Русановых... ах, какая милая, милая дама эта Олимпиада Николаевна, право, можно в нее влюбиться!

Поскольку тетя Оля наполовину жила в мире несбывшихся мечтаний и воображаемых надежд, она вполне лихо научилась утешаться ароматом шелковых и бумажных цветов любви, которые мастерила для себя сама, а потому сейчас благодарно улыбнулась Охтину. Поскольку он не знал, что уже самым романтическим образом выразился о тете Оле, то принял улыбку просто за радушную и сказал:

– Ради Бога, господа, я ни в коем случае не намерен доставлять кому-то из вас неудобство. Прошу вас не затруднять себя выбором для меня наилучшего дивана, кровати или даже матраса. Я вполне могу спать на полу, на своем пальто... да вот хоть на коврике, накрывшись пиджаком, подложив под голову картуз. Собственно говоря, очень может быть, что я все-таки отбуду домой... тут все зависит от обстоятельств...

И, произнеся это, он обратил все свое внимание на маленькую Олечку, которая ползала рядом с ним по упомянутому коврику, постеленному в уголке гостиной (которая исполняла также роль столовой), и наперебой предлагала очаровавшему ее мужчине то зайца, то куклу, то деревянного пожарного – свои главные сокровища. Особенная же привлекательность Охтина состояла для Олечки в том, что у него были необыкновенно удобные коленки, на которых он ее неутомимо качал, приговаривая:

При последнем слове он хватал Олечку за руку и делал страшные глаза. У Олечки от сладкой жути замирало сердце, и она кричала:

– Еще грека!

Так продолжалось – с небольшими перерывами для обмена светскими репликами – последний час.

Старшие Русановы, услышав, что Охтин намерен отбыть восвояси, озадаченно моргнули. Когда Шурка привел этого господина, он сообщил, что тот непременно должен остаться сегодня ночевать у Русановых, потому что дома у него то ли ветром крышу сорвало, то ли пол провалился, то ли окна рухнувшим деревом выбило – словом, вся семья Охтина разбрелась по добрым людям просить временного приюта. А тут вдруг оказывается...

Не менее озадачен был Шурка, которого Охтин заставил – да, именно заставил – наизобретать самых что ни на есть ужасных причин для того, чтобы оставить его у себя ночевать. Вообще весь вечер Русанов-младший пребывал в таком вот непрерывно озадаченном состоянии.

Началось все с поминок и встречи там с Сашенькой. И потом продолжалось, продолжалось, продолжалось...

Когда покидали дом директора театра, Охтин велел Шурке постоять в подъезде и погодить выходить на панель.

– Мы кого-то ждем? – удивился Шурка.

Охтин не ответил, пристально глядя в приоткрытую дверь. Послышался рокот мотора, и дверной проем оказался перегорожен черным лаковым автомобильным крылом.

– Выходите быстро и садитесь, – скомандовал Охтин, чуть ли не пинком посылая Шурку из подъезда. – Да не высовывайтесь, забирайтесь под тент!

– А что? – удивился тот. – Разве на улице дождь?

– Нет, но в любую минуту может начаться, – буркнул в ответ Охтин, прыгая следом за Шуркой в автомобиль Смольникова. – Воронов, давай на Покровку, дом Приспешникова, «Энский листок»!

«Кадилляк» подрулил к самому крыльцу, шоффер Воронов нажал на клаксон. Тот, конечно, громко протрубил бессмертный «матчиш». Редкие об ту позднюю пору прохожие начали оглядываться и сбиваться с ноги: автомоторы в Энске перестали быть редкостью, а все-таки обыватель к ним еще не слишком привык.

Охтиным, похоже, овладел припадок тщеславия – он выбрался наружу не прежде, чем собралось с десяток свидетелей, и даже городовой приостановился рядом. Шурка уж думал, агент раскланяется, словно циркач, вышедший на «комплимент», однако Охтин, таща его за собой, проворно вскочил на редакционное крыльцо и с такой силой рванул цепочку звонка, что у Фукса, верно, уши там, в швейцарской, звоном разорвало: во всяком случае, выскочил он с видом самым переполошенным.

Охтин его сдвинул весьма бесцеремонно и пропустил Шурку вперед:

– Входите, пошевеливайтесь!

– Куда вы, пан Русанов? – всполошился Фукс. – Да еще и с посторонними панами?

– Это никакие не посторонние паны, а агент сыскного отделения Охтин! – отчеканил Шурка, который внезапно усвоил от своего спутника его бесцеремонную манеру обращения. – Он будет мне помогать готовить материал о похоронах господина Грачевского. Поскольку Грачевский был убит неизвестным злоумышленником, консультация профессионала сыскного дела мне необходима. Нынче вечером материал должен быть готов, и ежели вы, пан Фукс, намерены мне хоть чем-то помешать, я сию минуту телефонирую пану... тьфу, господину редактору и...

– Да ни Боже мой! – быстро сказал Фукс и даже замахал рукой в подтверждение сказанного. – Да разве ж я что? Я ничего. Коли надо, работайте, паны, на доброе здоровьичко. Прикажете вам самоварчик поставить?