Осень на краю - Арсеньева Елена - Страница 79

– А что, обязательно сегодня? Сейчас? – пробормотал он, отчаянно цепляясь за самую малую возможность отсрочить страшное открытие. И тут же постарался себя успокоить: а может быть, наоборот, окажется, что никакого сообщника не было.

– Скажите мне, Русанов, вы родную газету регулярно читаете? – каким-то странным голосом спросил Охтин.

– Ну да, в общем-то... – промямлил Шурка. Ему было неловко признаться, что припадки эйфорической любви к «Энскому листку» у него давно прошли, он читал газету внимательно, от и до, только если был дежурным подчитчиком у корректоров или «свежей головой», выпускающим, а так... Внимательно читал он только свои матерьяльчики да Ивана Никодимовича Тараканова, у которого было чему поучиться, ну и, если были, хорошие журналистские перепечатки из центральной прессы.

– Понятно, – вздохнул Охтин. – Я так и думал. А между тем на днях там проскользнула некая заметка, которая заставляет нас поспешить. Так что пройти в редакцию нам придется именно сегодня и сейчас. Только я, с вашего позволения, сделаю один звонок.

Он подошел к хозяину квартиры, а потом проследовал вслед за ним в соседнюю комнату – к телефону. Шурка решил воспользоваться случаем и поговорить с сестрой. Хватит, мол, ей тут сидеть, дома ребенок... Хотелось сказать – брошенный, но это было сущее вранье, с тетей Олей Олечке ничуть не хуже, чем с маменькой. Но в любом случае замужней молодой даме неприлично столь долго находиться в обществе богемы, имеющей несколько иное представление о нравственности, чем принято в той среде, к которой принадлежат Русановы, Аксаковы и иже с ними.

Сформулировав в уме сию откровенно фарисейскую тираду, Шурка огляделся, отыскивая сестру, но, к своему изумлению, не нашел ее.

Ушла, что ли? Ну и умница! Странно, конечно, что ничего ему не сказала. Но он как раз говорил с Охтиным, и может быть, Сашка просто не захотела мешать. А может, она просто вышла в... э-э, пардон... ну, как принято выражаться среди дам, пошлапопудрить носик?

Разве что у Клары спросить?

Клара в ту минуту быстро, горячо говорила с Вознесенским, словно убеждала его в чем-то. Тот стоял понуро, всегда сверкавшие его глаза точно бы погасли, пеплом подернулись. Покачнулся, приложил руку ко лбу. Хрипло хохотнул.

«Странный какой, – подумал Шурка. – Он пьян, что ли?»

– Извините, Клара... я хотел спросить, а Саша... она уже ушла?

Несколько мгновений Клара смотрела на него неподвижными глазами, потом пробормотала:

– Да. Она уже ушла.

Вознесенский резко повернулся, качнувшись, и двинулся к выходу.

«Точно, пьян!» – ответил на свой вопрос Русанов-младший.

Клара посмотрела вслед Игорю, потом перевела взгляд на Шурку и вдруг расхохоталась.

На нее оглянулись неодобрительно. Поминки все же...

Стоя рядом с ней, Шурка чувствовал себя дурак дураком! «Она тоже пьяна, – подумал сердито. – Противная какая! Как только отец ее столько лет терпит!»

– Ну что, – раздался рядом голос Охтина, – нам пора...

Кажется, давно Шурка ниоткуда не уходил с таким откровенным удовольствием!

Военный эшелон из Никольск-Уссурийска по расписанию останавливался в Х. лишь на полчаса, однако он задержался на предыдущей станции и пришел с опозданием на час. Время стоянки было сокращено до предела: собственно, требовалось прицепить три товарных вагона с мороженой рыбой и мукой да взять одну пассажирку. При эшелоне имелись не только солдатские теплушки, но и пассажирский вагон, который был сейчас почти пуст.

По всей дороге мело так, что паровозная бригада начала опасаться заносов на путях. Правда, телеграфисты сообщили, что верст за двадцать от Х. буран уже утих, так что главное – прорваться через Х. Именно поэтому поезд не должен был задержаться ни на минуту. Помощник начальника эшелона проверял проездные документы у новой пассажирки уже в вагоне, поглядывая с сочувствием то на нее, то в бумаги: судя по ним, милосердная сестра Ковалевская была два месяца назад отправлена в отпуск по ранению, а возвращалась сейчас в армию – еще до истечения отпуска, добровольно. То-то она еще прихрамывает...

Белая косынка милосердной сестры плотно, по-монашески, подпирая щеки и скрывая волосы, охватывала ее лицо, казавшееся сейчас, в блеклом свете вагонного фонаря, гораздо старше тех тридцати семи лет, которые ей было, судя по бумагам. Она кого-то напоминала помощнику начальника, только он никак не мог понять, кого именно. Вид у нее был очень усталый... ну да ничего, в пути больше нечего будет делать, кроме как спать.

Что за чудеса, чудеса нашего времени – женщины на войне?! Оно, конечно, женские ручки сделают перевязку быстрее, ловчее и приятнее, чем мужские, а все же, воля ваша, господа, – бабе на войне не место.

Вот эта охромела теперь на всю жизнь... Разумеется, она уже в годах, и ей ножками своими никого соблазнять не придется, а все-таки жалко. Никто, главное дело, их на войну не гонит, сами лезут! Все хотят вровень с мужчиною стать, а разве ж это возможно?

А новая пассажирка дама ишь ты какая лихая! На Русско-японской побывала, так что для нее это вторая война. Ну ладно, на фронте успеет показать свою доблесть, а сейчас пусть отдохнет, это все, что может сделать помощник начальника эшелона для такой героической личности.

– Насколько я понимаю, у вас есть возможность занять отдельное купе, – сказал он. – Пассажирский вагон почти пуст: вы да еще две дамы. Повезло вам. Возможно, что где-нибудь на промежуточных станциях подсадят кого-то из господ офицеров, но это уж как Бог даст.

– Ну и ну, – усмехнулась сестра Ковалевская, – в воинском эшелоне три женщины. Чудеса, да и только. А не боитесь, ну, знаете, как боятся моряки: мол, женщина на корабле...

– Так ведь мы же не на корабле, – улыбнулся в ответ помощник начальник эшелона, – и у нас нет ни одного моряка в списочном составе бригады и пассажиров. Пехтура, артиллеристы – так что на все предрассудки нам наплевать и забыть.

– Слушаюсь, – кивнула сестра Ковалевская. – Наплевать и забыть! Разрешите пройти в вагон?

– Вас проводят, вещи донесут, – сказал помощник начальника поезда. И, заметив недовольную вспышку в темных глазах, пояснил: – Прошу прощения, но с больной ногой вам трудно будет идти по вагону с вещами.

Позвал солдата. Тот подхватил портплед и громоздкий саквояж с облупленным красным крестом на боку – все имущество милосердной сестры Ковалевской.

– Благодарю вас, – сказала она, обращая к помощнику начальника усталое темноглазое лицо. – Вы очень любезны, спасибо.

– Спокойной ночи, сударыня, – проговорил помощник, с усилием подавляя зевок, и подумал, что наконец-то и ему можно на некоторое время прилечь. Самое малое часа три поезд будет в пути без всяких остановок.

За Ковалевской закрылась дверь. «На кого же она похожа?» – снова подумал помощник начальника поезда, стаскивая сапоги.

Он уже лег, уже начал засыпать, когда вдруг сообразил: в лице сестры Ковалевской было что-то собачье. Эти слегка навыкате карие, блестящие глаза, толстые щеки... Она похожа на мопса, вот на кого! На толстого мопса!

Марина свернулась клубком и натянула на голову одеяло. В вагоне топили, было даже душно, однако ее бил неутихающий озноб. На одеяло она набросила полушубок, но все-таки мерзла. Именно поэтому она легла не раздеваясь, хотя постель была застелена отличным, просто-таки довоенным, пусть не крахмальным, но отлично выстиранным и проглаженным бельем.

Давно она не спала на таком белье. Больше двух лет!

Впрочем, дело было не только в том, что она мерзла. Раздеваться было страшно. А вдруг ворвутся... вдруг узнают... вдруг сорвут дверь с криком: «Убийца! Это не Ковалевская! Берите ее!» – и поволокут куда-то... на расправу... а она окажется в одной рубахе. Поэтому она сейчас лежала в неудобной позе, и неровно обшитая горловина серого платья натирала ей шею.

Это платье из серой полушерстяной материи она сшила сама, спеша и проклиная все на свете, хотя всегда любила шить, да и умела – это, пожалуй, было единственное, что ей всегда удавалось из домашних дел. Марине пришлось сшить его заранее, потому что она знала: платье худой Елизаветы Васильевны Ковалевской не налезет на громоздкое тело Марины Аверьяновой. Да и потом, как это... снять с мертвой... надеть на себя... Довольно и косынки, без которой не обойтись!