Осень на краю - Арсеньева Елена - Страница 70

Саша тупо смотрела на строчки. Ну да, Дмитрий жив, и что такого? Недели две назад приезжала Маргарита Владимировна, привезла ей письмо. Как всегда, странное, нелепое и ненужное – такое же, какой была вся семейная жизнь Саши и Дмитрия Аксаковых. О чем бишь оно было? Ах да, об артобстреле, при котором чуть не погиб Дмитрий. Совершенно точно. Но не погиб же! Так почему Саша должна падать в обморок от счастья при известии о том, о чем ей и так прекрасно известно?

И тут она сообразила. Ну да... ну да! Варя же входит в число многочисленных обманутых, которым Саша по настоянию Дмитрия морочила голову, уверяя, что знать ничего не знает и ведать не ведает о своем муже, о его местонахождении, о жизни его и смерти. И вот они где-то ненароком встретились на фронте... Воистину пути Господни неисповедимы! Они встретились, и Варя, вспомнив былую дружбу, кинулась сообщать о том Саше.

Странно, что Дмитрий не попросил ее молчать о себе и так же хранить свою тайну, как просил – нет, даже требовал! – все время Сашу.

Правда, странно... Или это была мимолетная встреча, во время которой они не успели обменяться даже словом? А может быть... Саша пожала плечами. Мысль о прежней любви Дмитрия и Вари прошла, что называется, по краю сознания, не причинив никакой боли и тем более не отуманив ревностью.

Она продолжала читать. «...он лежит в двух шагах от меня в вагоне санитарного поезда... Ранение его сложное, разрывной пулей у него раздроблена нога, и он сейчас находится в состоянии бессознательном... не узнает никого, в том числе и меня».

Ранен! Саша неподвижными глазами смотрела на листок. Два года войны с Дмитрием ничего не случалось, и Саша постепенно уверовала в то, что не случится никогда. Вообще отношения их теперь были такими странными, что Саша перестала воспринимать мужа как лицо реальное. Она продолжала исполнять его настоятельную просьбу, хранила тайну, спасая этим, по уверениям Мити, не только его, но даже и собственную жизнь, однако исполняла как... как некий ритуал. И сейчас известие о ранении мужа заставило ее испытать примерно тот же ужас, который испытывает ребенок, понаслышке знающий о домовом, но внезапно увидевший среди избы седенького человечка в ситцевой рубашке, всего поросшего сивым волосом, с маленькими глазками... увидевшего там, где только что никого и ничего не было и взяться было совершенно некому и нечему. Но если перекрестишься, домовой исчезнет. Может быть...

Саша подняла руку ко лбу и медленно, глядя в пространство, осенила себя крестным знамением. Потом снова устремила глаза на чуть пляшущие карандашные строчки – видимо, Варя писала в поезде, на ходу.

Морок не развеялся, и пугающее известие продолжало оставаться реальностью.

Ну и что делать? Что теперь делать Саше? Срываться с места и ехать в какой-то петроградский госпиталь, куда определят Дмитрия? Почему это случилось сейчас, когда они с Кларой...

Почему именно сейчас?!

Почему стоило Саше поверить в возможность счастья, как судьба вдруг схватила ее за шкирку, словно нашкодившего щенка, и приволокла в тот угол, где... где подстилка – супружеская постель, где щербатое блюдце с молоком – клятвы, данные у алтаря, где равнодушный хозяин – нелюбимый муж с его осточертевшими загадками, с его жадностью и расчетливостью... И все из-за денег, из-за тех же самых аверьяновских денег, будь они неладны!

Вспомнилось, как отшвырнул ее вместе с ее приданым Игорь – там, в том парадном, еще два года тому назад. И какое презрительное было выражение у него, когда он говорил: «Все, кто хоть мало-мальски посвящен в историю моей жизни, считают меня этакой потаскухой мужского рода, которой не зазорно продаться за крупную сумму всякой женщине, пожелавшей меня купить. А это мнение совершенно расходится с действительностью...»

Деньги! Если бы не проклятые деньги, скольких бед не случилось бы в Сашиной жизни!

А главное – в ней не было бы Дмитрия Аксакова и вот этого письма, которое вынуждает ее... вынуждает отказаться от счастья, забрезжившего впереди, вынуждает...

Саша с яростью отшвырнула недочитанное письмо и вылетела из сестринской.

Спустя несколько минут туда вошла Тамара Салтыкова и увидела валявшийся на полу исписанный листок. Подняла – и, конечно, прочла первые строки, благо они так и бросались в глаза: «Митя Аксаков, твой муж, отец Оленьки, жив! Он жив!»

Не веря своим глазам, Тамара читала письмо, как вдруг за ее спиной отворилась дверь и в сестринскую вошла Таня Шатилова:

– Что это ты тут делаешь?

Не ведая стыда и смущения, простодушная, как дитя, Тамара радостно обернулась:

– Танечка! Ты только посмотри, что я нашла! Наверное, его обронила Саша. Ее муж нашелся! Ты только посмотри! – И она сунула под нос подруге письмо, которая не постеснялась пробежать его глазами от начала до конца, довольно улыбаясь.

Да, будет что рассказать маме, подумала Таня. Она так живо интересуется судьбой Русановых, своих родственников, которые ее и знать не хотят... Правда, мамочка бывает порой довольно противной и деспотичной, но все равно Тане за нее очень обидно. Душа ведь у нее добрейшая! То и дело спрашивает Таню, не слышала ли от Саши хоть каких-то вестей о ее пропавшем муже. Можно себе представить, как она обрадуется новости, что Дмитрий Аксаков жив и теперь находится в одном из петроградских госпиталей!

Таня оказалась совершенно права: Лидия Николаевна очень обрадовалась. И ее радость разделил скромный сормовский рабочий по фамилии Силантьев.

По исключительной душевной доброте, надо полагать!

Елизавета Васильевна снимала комнатку в маленьком засыпном доме у старой солдатской вдовы, на Артиллерийской улице, как раз напротив лазарета. Марина прошла мимо ворот и остановилась у окошка, за которым ярко горела керосиновая лампа. Это было окно Ковалевской, завешенное плотной белой занавеской. Итак, она дома, не на дежурстве в госпитале. Вон мечется по комнате ее тень. Елизавета Васильевна нервно ходила взад-вперед, слегка припадая на правую ногу. Значит, она была ранена именно в ногу...

Марина смотрела на тень, смотрела... Какое-то непонятное предчувствие томило, вернее, подгрызало душу. Это злило – Марина не любила быть слабой даже наедине с собой! – а потому она решительно стукнула в раму, но тотчас струсила, отступила в темноту.

Шторка отодвинулась, лицо Елизаветы Васильевны прильнуло к стеклу. Лампа светила ей в спину, и волосы окружали ее голову сияющим золотистым нимбом.

Раньше, вспомнила Марина, Ковалевская убирала волосы в узел на затылке, а теперь они были довольно коротко подстрижены и развевались вокруг головы. «Зачем она подстриглась? А, понятно. Наверное, тиф подхватила в пути...»

Лицо находилось в полутени, и глаза казались огромными, необыкновенно яркими, а черты – удивительно красивыми. Сейчас невозможно было различить ни единой морщинки на похудевшем, с правильными чертами, тонком лице, и Марине показалось, что на нее смотрит не милосердная сестра Елизавета Ковалевская, которой уже под сорок, а та, прежняя Елизавета Ковалевская, следователь Энской прокуратуры, до отчаяния влюбленная в молодого и красивого Георгия Смольникова.

Марина даже зубами скрипнула, до такой степени захотелось ей схватить с земли какой-нибудь камень, желательно побольше и потяжелее, и швырнуть в это прелестное, встревоженное лицо. Наверное, она так и поступила бы, когда бы занавеска не упала, лицо не исчезло, а силуэт Елизаветы Васильевны не отдалился от окна.

«Не пойду к ней, – ослабев от приступа ненависти, подумала Марина. – Зачем она мне, чтоб ей пусто было... Успеем еще, повидаемся, небось черт сведет на узкой дорожке...»

И она даже повернулась, чтобы уйти, но поскользнулась на расползшейся грязи, замешкалась... Потом, спустя дни, месяцы и годы, даже спустя десятилетия, она будет вспоминать этот вечер и думать, что вся жизнь ее сложилась бы иначе, когда б она не поскользнулась, не замешкалась, успела бы уйти. Ее жизнь и многие другие жизни!