Осень на краю - Арсеньева Елена - Страница 57

– И еще я вспомнил, только сейчас вспомнил... – пробормотал он, с наслаждением вдыхая запах кожи, которой был обит диван (из ноздрей еще не выветрилась денатуратная вонища ночлежек). – Я вспомнил: этот голос я слышал ночью, когда на дереве сидел. Клянусь, именно он произнес: «Сколько ни скользить карасику, а быть рыбешке в бредешке!»

Его затрясло так, что дрожь передалась дивану.

Сидевший на подлокотнике Смольников успокаивающе похлопал Шурку по руке:

– Ладно, ладно... Это совпадение, господа, уверяю, что это совпадение!

– Да я и сам понимаю, – неуверенно проговорил Шурка. – Я и сам не думаю, что они меня там караулили, в ночлежке. Откуда они могли узнать, что я в виде переписчика туда притащусь? Случайность, конечно. Просто так... сошлось.

– Сошлось, – согласился Охтин. – А ну-ка, скажите еще раз, как выглядел тот человек, который за вами гнался по улице? Вы же описывали его как солдата, какого-то седого, всклокоченного солдата, так? Я правильно помню?

– Да, правильно, – кивнул Шурка. – Но если вы думаете, что я его видел в ночлежке, то нет, не видел.

– Значит, он вас увидел, вот и испугался, – пояснил Охтин.

– Что-то не то, – задумчиво сказал Смольников. – Ему не нужно было бы высовываться. Отсиделся бы в тишине, благо в андреевских хоромах еще столько клетушек и закутков, до которых вы не дошли. Ведь и Баженова не видали?

Охтин качнул головой:

– Такое впечатление, что с Баженовым вообще была пустая затея. Может, его и в Энске-то нет.

– Да черт с ним, – нетерпеливо сказал Смольников. – Сравнили Баженова и Мурзика! Если в ночлежке был он...

– Не может быть, – пробубнил Охтин. – Его Колесников подстрелил.

– Да вы уже это говорили, – любезно напомнил Смольников.

– Извините.

– Ничего, пожалуйста! А где, кстати, Колесников?

– На фронте, – махнул рукой Охтин. – Добровольно ушел. Да при чем тут он? Убил, убил он тогда Мурзика! Слушайте, Русанов! – повернулся к лежащему Шурке. – У вас, я так понимаю, хорошая память на голоса. Вы помните голос товарища Виктора?

Диван снова мелко вздрогнул.

– Нет, – хрипло ответил Шурка. – Я его только один раз слышал. Ни за что не узнал бы.

– А это мог быть голос того седого солдата, который за вами гнался? Или того неизвестного, который покушался на вас в ночлежном доме?

– Не знаю, не помню. Но если товарищ Виктор и Мурзик – один человек, значит, он убит. И там, в ночлежке, был кто-то другой, другой Мурзик. Наверное, такая распространенная воровская кличка...

– Эта кличка среди котов распространенная, – не согласился Смольников. – У воров я ее раньше никогда не слышал, а уж сию публику я хорошо знаю, можете поверить. Тот приснопамятный Мурзик был единственным в своем роде.

– Да уж наверное, – согласился Шурка. – Но вы забываете: я солдата не только слышал, но и видел. Он и Виктор? Небо и земля. Солдат старый, седой, с бородищей. А Виктор был такой авантажный... Правда, они оба высокие, что да, то да.

– Да ну, не может быть! – снова закричал Охтин. – Его Колесников подстрелил... – И устало, мрачно улыбнулся: – А впрочем, я уже говорил, правильно... Вы верите в воскресение из мертвых, Георгий Владимирович?

– Да что за ерунда! – сердито сказал Смольников. – Но имя, услышанное Русановым...

– Да может, ему померещилось, Русанову! – зло огрызнулся Охтин.

– Мне не померещилось, – пробормотал Шурка и закрыл глаза, на которые, чудилось, кто-то положил свинцовые нашлепки. Две ночи без сна – слишком даже для него.

– Не верю я в воскресение из мертвых! – горячился Охтин. – Если бы Мурзик остался жив, он бы меня мимо себя не пропустил. Вот это я точно знаю. Он бы меня мимо не пропустил!

– Совсем даже не факт, – пробормотал Смольников. – Если бы в Андреевских номерах убили агента сыскного отделения, от ночлежек уже камня на камне не осталось бы.

– Да, я им тоже кричал, что если тронут, то полиция их с лица земли сотрет, – согласился Охтин. – Они и сами это понимали.

– Думаю, ваш крик спас Русанову жизнь. Что бы ни злоумышлял седой солдат – или Мурзик, не знаю, – он смекнул: если из-за него будет подвергнуто опасности место пребывания десятков, сотен энских нищих, ему головы не сносить. Его в клочки порвут свои же. Там ведь не только люди живут – там втихаря такие преступления плетутся, что нам вовек не распознать! – И Смольников добавил, мрачно глядя в угол: – К сожалению, должен признать: против ночлежек мы бессильны. Мы эту тьму в подвалы загнали, но что будет, когда она оттуда попрет, как брага перебродившая...

– Ядовитая брага, – пробормотал Охтин.

– Слушайте, Григорий Алексеевич... – задумчиво проговорил вдруг Смольников. – А помните пожар?

– Какой пожар?

– Пожар морга при судебной анатомичке. В мае четырнадцатого!

– И что?

– Да ничего! – начал сердиться Смольников. – На нас тогда слишком много открытий навалилось: арест Аверьяновой, передача всех материалов дела в жандармское управление, участие в их разработках, когда в Сормове группу товарища Виктора вычистить пытались, поиски доктора Туманского, бесследно исчезнувшего, выявление сообщников Морта и Мурзика, попытка отделить связи воровские от связей политических... Кто знает, какая судьба постигла труп Мурзика, когда его увезли в морг?

– Что значит – какая судьба? Думаю, его, как и всех умерших преступников, на тела которых не предъявляют претензий родственники, сунули в яму с негашеной известью, да и вся недолга, – сказал Охтин, однако по выражению его лица было видно, что он не слишком уверен в собственных словах.

– Но пожар вы помните? – настаивал Смольников.

– Помню. Тогда сторож чуть не погиб, при том пожаре, пока его тушить пытался, да без толку. Ну и трупы обгорели, и...

– И все бумаги, документы сгорели, – закончил Смольников. – Кто занимался пожаром?

– Ну, надо поднимать дела, узнавать... – пожал плечами Охтин и громко зевнул.

Шурка вскинул голову, сонно осмотрелся. Он почти не слышал слов, которыми обменивались начальник сыскного и его ближайший помощник, – подремывал. Мурзик, товарищ Виктор, страшный солдат, Андреевские номера, нищие, жиганы, распутные рожи – все словно бы отплыло от него в сонном мареве. И даже смертный страх, пережитый ночью, приутих, придавленный тяжкой, неодолимой усталостью. Приутих – но теперь начал возвращаться...

– Поезжайте-ка вы домой, Русанов, – поглядел на него Смольников. – Что это вы мой кабинет облюбовали в качестве спальни? Поезжайте и укладывайтесь в свою кровать. Да и вы, Григорий Алексеевич, отправляйтесь отдыхать.

– Погодите-ка, – сел на диване Шурка и тотчас качнулся, так закружилась голова от усталости. – Но как же? На нас ведь напали, меня убить хотели! Разве вы не будете там какую-то облаву проводить... я не знаю... полицию на них... искать Мурзика?

– Даже если он и впрямь существует не только в вашем больном воображении, то искать его сейчас в Андреевской ночлежке все равно бессмысленно, – резко сказал Смольников. – Будет он там сидеть и нас ждать! А сунемся туда – только тьму, брагу перепревшую, о которой я говорил, зря растревожим. Нам с нею не справиться. Никак, ни за что. Упаси нас Бог когда-нибудь увидеть, как она из своего чана через край полезет. Слышали, что такое – точка кипения? А о Бебеле когда-нибудь слышали? Об Августе Бебеле... У него есть такой термин – пятое сословие. Все, что мы можем, – не допустить, чтобы пятое сословие – люмпены – перекипело через край той бадьи, в которой оно сейчас преет. Вот говорят – пролетариат, то да се, дорвется, мол, до власти, тогда нам, буржуям, не поздоровится. Конечно, пролетарская революция – дело страшное. Однако, упившись первой кровью и награбив, экспроприировав, так сказать, экспроприаторов, пролетариат спохватится, одумается. Они-то масса худо-бедно организованная, с крупицами страха Божьего и некоторой человечности в душах. А вот когда социалисты-начетчики выпустят на волю люмпенов из ночлежек... Вот тут сохрани и помилуй, Боже, Россию и нас! – Он перекрестился. – Все, господа, подите отсюда, у меня из-за вас дела не движутся, а нынче совещание в губернском управлении – сахарные бунты покатили по городу.