Осень на краю - Арсеньева Елена - Страница 55

– Елизавета Васильевна! Елизавета Васильевна!

В палатку вбежал Долгов.

– Что тебе, Долгов, голубчик? Чего ты так кричишь?

– Елизавета Васильевна, в том госпитале, в германском, и наши раненые солдаты есть! Немцы их на поле боя подобрали дня два назад. Я там кой с кем словцом перекинулся. Ох и оголодали все наши-то!

– Вот злодейство какое! – всплеснула руками старшая сестра. – Голодом раненых морить! Пусть и пленных, а все же... Чего ты хохочешь, Долгов? Что я не так сказала?

– Да нет, Елизавета Васильевна, голодом их никто не морил, что вы! Просто наши-то привыкли лопать от пуза, а им тамошние сестры подали кофею по кружечке да бутербродик с сырком али колбаской бумажной. Говорят, нынче лихо навострились ее делать, колбаску-то, – не то из бумаги, не то из керосину, бес их разберет. У немцев животы плоские, небось к спине присохли, а у наших аппетиты здоровущие. Им борща подавай, да каши, да хлеба черного краюху, еще и кусочек сала или колбасы желательно получить в качестве приварка, да кружкой чаю запить все это. А тут бутербродик... кофею кружечка... Небось оголодаешь!

– Ишь ты, чего захотели. Плен им, чай, не ресторан «Эспланад»!

– А что это за штука такая? Никогда не слыхал.

– Надо быть, не слыхал. Это я раньше в городе Х. жила, там ресторан на главной улице – большой, роскошный – называется «Эспланад». – И она повторила по-французски с мечтательным выражением: – «L’esplanade»...

– И где такой город Х., скажите на милость?

– Далеко, Долгов, на Дальнем Востоке, на Амуре, – сказала Елизавета Васильевна, на лицо которой вернулось прежнее озабоченное выражение.

– На Амуре! – воскликнул Долгов. – Эвона! Да ведь это самый каторжанский край!

– Ну, не самый, Сахалин, чай, покруче будет. Однако что есть, то есть, каторжных там немало.

– Значит, вы родом с Амура, Елизавета Васильевна... Вот странно, а иногда «чайкаете» – прям как наши волгари. Я уж думал, вы из Энска будете или еще откуда-нибудь...

– Что-то мы заболтались, Долгов, не кажется тебе? Беги лучше за носилками, санитаров зови. Спешить надо, спешить, вон какая стрельба пошла. Разобьют дорогу позади – что будем делать?

Старшая сестра быстро вышла из палатки. Доктор-преферансист вытянулся во фрунт, то ли шутливо, то ли почтительно провожая ее взглядом, а потом гаркнул так, что все вздрогнули:

– Следующий! Или все уже?

В палатку никто не вошел, и Варя вздохнула с облегчением: нужно срочно вывозить перевязанных раненых, а то и впрямь, не приведи Бог, накроет снарядом дорогу... Еще не хватало в плен угодить всем санитарным поездом!

Господи Боже, великий и всемогущий, на тебя вся надежда, на твое неизреченное милосердие!

Сколько раз уже произносила эту молитву Варя Савельева за те полтора года, что мотается по фронтам с санитарными поездами, работает в военно-полевых лазаретах! Несть числа ее молитвам, несть числа... Может, лишь благодаря им и жива еще?

Марина проснулась от бледного света, льющегося в окно. Едва забрезжило – значит, часов шесть утра. Еще смертельно хотелось спать, ломило все тело, саднило царапины на ногах и руках, а во рту горело, и голова болела, как с настоящего похмелья. Ну да, какому-то пьянице тот несчастный глоток спирта, который она сделала, – что слону дробина, а Марина ведь не пьет, в рот не берет ни водки, ни вина...

Зато сейчас она пила – никак не могла оторваться от воды. Снова и снова зачерпывала ковшом из бочки, пила большущими глотками, пока не озябла и живот не стал тугой, как барабан. Однако пожар в глотке и боль в висках несколько приутихли.

Кое-как причесала спутанные волосы обломком гребня, нашла в сенях за ларем скомканное, смятое платье, напялила на себя. Пошла в сарайчик, растолкала Сяо-лю и велела немедля бежать в госпиталь, сказать доктору Ждановскому, чтобы шел сюда.

Маленькая китаянка, с трудом разлепив заспанные глазенки, залепетала что-то вроде: «каска вари малысике Павлисику, кусай надо!» Понятно, сама хотела есть, но тут не до жиру, быть бы живу! Марина вытолкала ее взашей – и с усмешкой наблюдала, как Сяо-лю, пробегая через огород, схватила с грядки длинный китайский огурец, похожий на зеленую палку, и вгрызлась в него зубами.

Ну что ж, в самом деле, кашу сварить надо. И самой поесть, и Павлика накормить, и тех двоих, что еще спят в избе. Вдруг окатило жаром – как там Макар? Как он перенес ночь? Перенес ли? А вдруг...

Но она не позволила себе даже задуматься об этом, о страшном. Если что случилось – оно уже случилось, не поможешь.

В малехонькой летней кухне Марина растопила печку – в доме летом топить было совершенно невозможно, такая жара, такая духота наставали, что не вытерпеть. Почему-то вдруг вспомнила: на Волге, в Энске, август, тем паче конец августа на переходе к сентябрю – уже осень, уже прохладные дни, дожди косяками, ночами холодно. А здесь, на Дальнем Востоке, до середины сентября еще лето – душное, жаркое лето с теплыми ночами. О наступающей осени напоминают лишь особая, хрустальная и словно бы еще возвысившаяся небесная синева, несчетные, воистину бесчисленные звезды, крупные, точно алмазы Голконды, реющие в воздухе белоснежные паутинки бабьего лета, сонмища великолепных, крупных, даже страшноватых своей величиной стрекоз с изумрудными глазищами да редко-изредка мелькнувшая средь буйной зелени берез желтая, золотая, сияющая прядь. А березы здесь совсем другие, не похожи на те, что на Волге, – с черной корой, крепкие, кудрявые, ветви гордо подняты вверх, а не плаксиво свешены вниз, и листва у них помельче, поярче, темно-зеленая...

Марина встряхнулась и принялась быстро-быстро мешать кашу, которая норовила и пригореть, и убежать.

Придет ли Ждановский? Не побоится ли?

Вдруг Марина услышала скрип калитки и увидела Сяо-лю, которая со счастливым выражением узкоглазенького личика мчалась к кухоньке – ну да, почуяла запах каши, голодная макака! А за ней, настороженно поглядывая по сторонам, шел Ждановский – в коротких, чуть ниже колена брюках-гольф, в полосатой фуфайке, плотно обтянувшей торс, в американских спортивных полуботинках на резиновом ходу фирмы «Keds», которые, как слышала Марина, свели с ума всех так называемых спортсменов. А с собой Ждановский вел двухколесный bicyclette, обутый в красноватые резиновые шины.

«Эх, молодец, вот это конспирация!» – мысленно восхитилась Марина. Сделал вид, что заехал на кладбище совершенно случайно, во время утреннего променада. Заехал, значит, ну и остановился поболтать с коллегой – в конце концов, ссыльная фельдшерица и блестящий, преуспевающий хирург вполне могут быть названы коллегами, пусть даже и с изрядной натяжкой.

Сунув Сяо-лю ложку и бросив строго:

– Мешай хорошенько! – Марина кинулась к Ждановскому: – Семен Ефимович! Как хорошо, что вы пришли!

Ноздри точеного аристократического носа доктора дрогнули, на мгновение брезгливое выражение мелькнуло на лице... и Марина вдруг поняла, что Ждановский, выхоленный, модно и дорого одетый, преуспевающий красавец-врач, брезгует ею – толстой, неряшливой бабищей, нищей фельдшерицей, непричесанной, всклокоченной, одетой в смятое, пыльное, пропахшее потом платье.

«Сволочь! Шляхтич недоделанный... сверху шелк, а в брюхе щелк!» – с презрением подумала Марина. Но немедленно устыдилась своих мыслей, которые были недостойны интернационалиста-революционера. С извиняющимся видом развела руками:

– Извините, очень тяжелая ночь выдалась. У меня в доме раненый, я очень прошу вас...

Она решила известие об угоне грузовика оставить напоследок. Впрочем, очень может быть, Ждановский уже знает о случившемся. И не только знает, но своим острым, пронырливым, авантюрным умом успел измыслить, какую найти замену, как помочь пленным. Конечно, не исключено, что он не пожелает больше помогать: солдатскую одежду нашел, как и обещал, а на все остальное ему плевать – вскочит на bicyclette, покрутит ногами, обутыми в keds, и поедет своей дорогою... Но Марина твердо решила, что не даст ему ускользнуть. Пригрозит, что донесет на него в полицию, – только и всего. Она уже успела оценить грубый шантаж как наилучшее средство держать в своих руках нужных людей и не сомневалась, что в случае со Ждановским он тоже подействует. Подействовало же с Грушенькой!