Осень на краю - Арсеньева Елена - Страница 52

Около полудня все поднялись из окопов и двинулись в контратаку. Противник штыка не принял и поспешно ретировался в лес.

Части вернулись в окопы. Но вскоре немцы снова начали бесплодные попытки выбить их оттуда...

Этот день показался Дмитрию бесконечным и страшно тоскливым.

Бог весть, отчего Шурка пребывал в уверенности, что они с Охтиным, под покровом ночи подкравшись к ночлежному дому, станут лезть через забор или даже продираться под забором сквозь подкоп... Нет, все было, как говорится, чинно, благородно. Будто самые настоящие переписчики, они сначала довольно долго шатались по Рождественской улице, заходя то в богатые доходные дома, то в жалкие мастерские, разместившиеся в многочисленных подвалах.

Было уже восемь часов вечера, когда Охтин, Шурка и прикомандированная к ним Станислава Станиславовна встретились около сторожевой будки с другой группой счетчиков.

– Вы в Андреевскую? – спросили те, глядя со священным ужасом. – К ночи туда идете? И с барышней? Рисковые!

Станислава Станиславовна гордо вздернула нос. Охтин равнодушно помахал прошедшей группе. Шурка вздохнул: эти двое вовсе не страшились никакой опасности, а у него отчего-то сердце было не на месте.

Из какой-то калитки появился ражий мужик в поддевке и в смешной маленькой шапочке на бритой головище.

– А вот и господин смотритель! – приветствовал его Охтин. – Ну что, мы готовы!

– Готовы, так пошли, – буркнул смотритель Андреевской ночлежки, не тратя времени на реверансы вежливости.

– Пошли, яко тати в нощи! – пробормотала Станислава Станиславовна.

Да и впрямь – уже совсем смерклось. Девять вечера для обитателей Миллионки – глухая ночь! Фонарями-то кварталы отнюдь не обременены.

Спящая улица напоминала бесконечный коридор, по бокам высились темные фасады домов.

Истошно лаяли взбудораженные собаки, и, как ядра, летели навстречу громадные псы. Это ночной караульщик от скуки травил их, потешаясь звериной возней.

Охтин смотрел да посмеивался: он, видно совсем не боялся собак. Шурка, однако, чувствовал себя нервозно: псы гляделись вовсе дикими. Станислава Станиславовна вдруг тоненько взвизгнула, прижимая к груди портфельчик с бумагами.

– Не балуй! – шумнул смотритель на оголтелого караульщика. – А то вон посвищу городовому, что переписчиков пугаешь! А ну, пошли все отсюда, сукины дети!

Не вдруг до Шурки дошло, что смотритель имеет в виду всего-навсего собак, которые ведь и впрямь все, как одна, сукины сыны либо дочери...

Караульщик, свистя и отчаянно ругаясь, собрал рычащую ораву и захлопнул за собаками тяжелые ворота. Раздосадованный перебрех, впрочем, продолжался еще долго.

– Сюда! – сказал смотритель, стуча ногой в забор.

Намека на калитку, однако, и видно не было. Но вот на аршин от земли открылась створка на цепи – сам Шурка ее и не разглядел бы никогда!

С трудом пролезли.

Открылся небольшой двор, который был бесстыдно залит помоями и нечистотами. По внутренней стороне фасада шла железная лестница, на которой в любовной тоске пели кошки. Спугнутые ярким светом электрического фонарика, который достал из кармана Охтин, они отправились изливать свою тоску на верхние этажи, а смотритель заколотил в дверь, выходящую прямо во двор.

Стучать-то он стучал, однако ему не отпирали.

Мимо проскользнула по своим нужным делам босоногая всклокоченная женщина в одной рубашке. Окинула заинтересованным взглядом Станиславу Станиславовну, пробормотала:

– Ишь ты, фря... – и, ежась, отправилась дальше, в зловонную темноту.

Смотритель громыхнул по дверям кулаками в две силы.

– Кто там? – отозвались изнутри лениво. – Охота же, прости Господи, какому-нибудь кобелю борзому...

– Счетчики по переписи, – сурово ответил смотритель.

– В таком разе пожалуйте, – вдруг подобрел голос.

Дверь, чмокнув, отлипла. Вошедших так и обдало жаром да вонью!

«Был бы я дамою, – подумал Шурка, – по крайности – барышней, так непременно рухнул бы в обморок прямо тут». И даже руки простер, чтобы удобней было подхватывать Станиславу Станиславовну, ежели, к примеру, вздумает рухнуть она.

Девушка, впрочем, зажала носик душистым (ваниль!) нежно-розовым платочком, но бодро двинулась в темноту вслед за Охтиным.

– Прибавь огня в лампе! – велел смотритель громогласно.

Закопошились потревоженные люди. Кто с любопытством высовывал вперед взлохмаченные головы, кто стремился уползти в уголок, где потемней.

Станислава Станиславовна начала считать поштучно женщин и детей, разыскивая среди них крестьянок местных или беженок, а Охтин интересовался ценой за квартиру и пересчитывал мужчин.

Шурка пока так просто стоял, озираясь.

– Тебе бабу или мужика показать? – смеясь, спросила веселая босячка. – Вот, гляди, баба, а вот... – Она сорвала с головы платок: голова оказалась гладко остриженной. Сообщила, смеясь: – В больнице обкорнали. Мой-то, как увидал этакую красоту, так и сказал: ступай, говорит, откель пришла. И вытолкал, черт!

Шурка вяло улыбнулся. Его замутило. Что за кислый запах такой? А, да ведь это денатурат! Вот где его, конечно, вволю! То-то народ весел!

Пересчитав копошившихся людей, переписчики вышли.

Охтин перехватил Шуркин взгляд и покачал головой.

Ясно, Баженова он в этой ночлежке не видел.

«Вот кабы увидал да сразу сказал бы нам – дело, мол, сделано, можно домой идти...» – немножко помечтал Шурка о несбыточном.

В соседней комнате веселились нищие и пришедшие к ним гости-женщины. На полатях сидел и раскачивался, как маятник, слепой, которого Шурка всю жизнь, сколько себя помнил, видел на Ивановском съезде. И никакой он не слепой оказался...

Среди женщин были пьяные девчонки лет одиннадцати, от которых несло денатуратом, как от керосинки.

Охтин явно оживился, так и бросал взгляды по сторонам. Он-то высматривал Баженова, а девчонки думали, что переписчик ими прельстился, и строили ему глазки, и выставляли тощие ножки, а порой отпускали забористое словечко, от которого у Шурки вяли уши. Станислава Станиславовна несколько раз быстро утерла глаза, и Шурка понял, что она плачет.

Вздохнули облегченно, когда вышли отсюда. Охтин вновь покачал головой – Баженова нет, значит, нужно идти дальше.

Ночлежка открывалась за ночлежкой, переполненные растрепанными женщинами, мужчинами, молодыми и старыми, красивыми и отвратительными, безразличными и отчаянно безобразными. Шурка уже потерял им счет, а ведь и впрямь нужно было считать и записывать! «На воздух бы!» – мечтал он отчаянно.

Койки «нарочников» кой-где задернуты ситцевыми пологами, а в одной ночлежке койка оказалась забита досками, посредине навешена дверка с замочком. Из нее, как из собачьей конуры, высунулась злая старушонка, и, разбирая костлявой рукой спутавшиеся волосы, она «пролаяла» на переписчиков:

– Живу вот... хошь считай, хошь нет, мне все равно... гляди, самим хуже будет... печать на вас... печать сатаны...

Весь ночлежный сброд развесил на веревках свои онучи, юбки, порты, всевозможную «лопатину»,[10] отсыревшую днем, теперь всю ночь обреченную киснуть в чаду и перегаре денатурата.

Веревки, как паутина, оплели комнату по всем направлениям. На полу, скорчившись калачиком, прикорнули дети. Скорей бы пересчитать да уйти!

Но, выйдя из одной ночлежки, попадали в другую. Словно конца им не было!

Почти в каждой ночлежке на железной печке стояла опара для блинов.

– Без дрожжей не взойдет, – хмыкнул Охтин.

– У нас взойдет! – хвастливо подмигнул какой-то человек – видно, из тех, про которых говорят, что у него брюхо болит, если видит, где плохо лежит.

Да, воистину дом Андреева – гнездо разврата, приют отверженных «сабанов» и «жиганов»...

Пошли дальше. За стенкой истово тянул сиплый, со срывами, голос: