Осень на краю - Арсеньева Елена - Страница 38

– Клянусь! – пролепетал Шурка и перестал дышать, потому что губы Станиславы Станиславовны легонько мазнули его по губам, а потом она кинулась бежать к Сенной площади, за которой начиналась Ново-Солдатская улица, где квартировала хорошенькая корректорша. А Шурка смотрел вслед быстро удаляющемуся розовому облаку, переживал второй в своей жизни женский поцелуй, изумлялся оттого, что он был совершенно не похож на первый, приключившийся с Кларой Черкизовой, и силился понять, в какой из этих раз он испытал больше волнения и удовольствия. Выходило, что поцелуй Клары был куда более волнующим, а поцелуй Станиславы Станиславовны – нежным. Ах, кабы маленькая корректорша когда-нибудь поцеловала его так, как бесстыдница Клара! Чтобы ноги подогнулись, а... а...

Шурка предпочел прогнать прочь мысли, которые волей-неволей возникли в его голове, поскольку они, конечно, оскорбили бы девическую стыдливость недоступной и нежной Станиславы Станиславовны.

Окутанный все тем же розовым и ванильным туманом, он поплелся домой. Однако Русанов-младший был все же по сути своей не дамским угодником, как Русанов-старший, а репортером, и потому мысли о работе очень скоро взяли верх над всеми остальными. Конечно, он верил Станиславе Станиславовне, но... он ведь сам видел, как та девушка вошла в дом на Спасской и больше оттуда не выходила. Но Шурка отлично помнил, что в доме был подпол. А если оттуда имелся другой, тайный выход?

Пойти туда? Не пойти? Вдруг дом и впрямь пустой? Да хоть со стороны посмотреть... Его тянуло туда невыносимо! «Как преступника – на место преступления», – подумал Шурка насмешливо, но тут же покачал головой. Больше всего хотелось доказать себе самому, что он избавился от прежних страхов, что он уже больше не тот трусливый мальчишка, каким был два года назад.

В конце концов Шурка не выдержал. Дождавшись, когда все Русановы разойдутся по своим комнатам, он выскользнул из дому и проходными дворами прошел с Варварки на Тихоновскую улицу.

Ни о какой конке, понятное дело, и речи идти не могло: дело близилось к полуночи. Шурка старался елико возможно сократить путь и уже выходил из подворотни на Осыпную, которая непосредственно перетекала в Большую Печерскую, когда на ботинке развязался шнурок. Шурка прислонился спиной к холодной и сырой кирпичной стене, наклонился. Мимо шумно протопали, негромко переговариваясь, какие-то двое.

Завязав шнурок, Шурка ступил на дощатые мостки, которые почти по всем улицам Энска исполняли роль тротуаров, и в это самое мгновение двое обогнавших его оказались под уличным фонарем. Широченные плечи, низко надвинутые картузы, длинные пиджаки – вид у мужчин был вполне пролетарский. Один шел, поигрывая отставленной в сторону рукой, как бы любуясь перстнем, надетым на палец, однако Шурка разглядел, что там у него не перстень вовсе, а кастет.

Лихие ребята! Может, у них и кистень есть? Ну, кистень не кистень, это все-таки устаревшее оружие, а финка либо револьвер наверняка имеются. Что ж, время нынче такое, требующее заботы о себе, а вот репортер Русанов отправился бродить поздней ночью совершенно без оружия.

«Дурень я, – покаянно подумал Шурка. – Давно пора позаботиться и револьвер купить. Только где? Спросить бы Охтина, да он со мной и слова не хо...»

Задумавшись, он не заметил пустой бутылки, валявшейся поперек дороги, и с маху пнул ее. Бутылка со страшным грохотом отлетела в сторону и врезалась в забор. Немедленно по дворам раздался собачий частый перебрех, и кошка где-то заорала дурным мявом, а «лихие ребята», шедшие впереди Шурки, обернулись, замерли и принялись вглядываться в темноту.

Конечно, они его увидели, и Шурке остро захотелось шмыгнуть в какую-нибудь подворотню и скрыться там, да так, чтобы можно было проходными дворами вернуться домой. «Кой черт меня понес невесть куда среди ночи?! – подумал он с острым раскаянием. – Без оружия, без фонаря... Вот дурак, мальчишка! Я же ничего не увижу там, в том доме!»

И вдруг позади какой-то шорох пронесся... Шурка резко обернулся и увидел, что к нему мягкими, неслышными, длинными, какими-то тигриными прыжками приближается фигура – молчаливая, высокая, тонкая, передвигающаяся с необычайной быстротой и той почти бестелесной легкостью, какими наделяет наше перепуганное воображение страшных призраков, являющихся нам во сне. Какое-то мгновение Шурка смотрел на эту фигуру, не веря себе, ошеломленный, скованный ужасом, и только когда она приблизилась и в занесенной руке что-то блеснуло, он очнулся и с хриплым, дурным криком прянул в сторону.

Фигура пронеслась мимо, не сдержав порывистого движения, нож скрежетнул о забор, к которому прижался Шурка... мелькнули какие-то седые патлы, низко нависший козырек фуражки, окладистая седая борода и потертая шинель... И тут Шурка метнулся вправо, потом влево, нащупал спиной калитку, ввалился в нее и шарахнулся в палисадник. Захрупали тугие, словно капуста, георгины, остро запахло сырыми цветами.

Сзади что-то мягко ударилось о землю, и Шурка, даже не оборачиваясь, смекнул, что его преследователь перескочил через забор и приближается. Шурка кинулся в сторону – налетел грудью на высокий дощатый забор – перевалился, чуть не упал на каких-то разбросанных по земле досках, на ощупь схватил одну, бросил на плечо, не глядя. Раздался стон... видимо, доска угодила в цель... ощущение смерти, уже схватившей за воротник, несколько ослабело.

Шурка молча, тяжело дыша, несся по грядкам, влажным, опутанным огуречными или тыквенными плетями... ну да, это были тыквы, потому что что-то громоздкое, круглое так и лезло под ноги... Снова забор! Перескочил, оказался в проулке, свернул за угол – и увидел низко нависшее над дорогой дерево. С маху подскочил, уцепился за ветку, подтянулся, ринулся было вскарабкаться повыше, однако каким-то чудом сообразил, что пляшущая поперек лунной дорожки тень ветвей и листьев выдаст его, – и замер, перестал дышать, умоляя дерево, словно оно было живым существом, перестать качаться.

Дерево смилостивилось, и в ту самую минуту, когда движение ветвей прекратилось и, следовательно, затихла пляска теней, из-за угла дома вылетели три фигуры. И встали точнехонько под Шуркой, распластанным на ветке.

Его затрясло, ветка снова качнулась... тени ходуном заходили по бледным в лунном свете лицам... Тот, в фуражке, начал медленно поднимать голову, и у Шурки приостановилось сердце: сейчас не только седой его увидит, но и он увидит седого – и неизвестно еще, что окажется ужасней... И вдруг стайка воробьев вывалилась из листвы, зачирикала потревоженно, замахала крыльями, тени безнаказанно заплясали, заиграли, седой опустил голову и хриплым голосом проговорил:

– Ну что, ушел он?

Шурка беззвучно перевел дух.

– Надо быть, ушел, – отозвался другой голос, степенный и равнодушный. – Вона как драпанул!

– Как же вы его около дома прошляпили?

– Да хто ж его знал, что он проходными дворами шмыгнет! Мы бы его тут, на углу Осыпной, на ножи взяли, а он, вишь, на Тихоновскую подался.

– Лопухи!

– Да сам ты лопух! Он у тебя уже в руках был, что ж ты его не пырнул?

– Скользкий карасик, – проговорил третий из ночных разбойников.

– Ну да ничего, сколько ни скользи, а быть рыбешке в бредешке! – мрачно, хрипло выдохнул седой.

– Дальше-то что делать будем?

– А что делать? – скучно повторил седой. – Явно он на Спасскую шел. А мы его спугнули. Дурак он, что ли, снова туда тащиться? Воротился, чай, домой, сейчас уже там сидит, обмоченные портки стирает. Пошли и мы по домам. Вдругорядь попадется нам в руки.

– Нет, вы, робя, как хотите, а я пойду его покараулю на Варварке-то, – заговорил один из разбойников. – Может, он где-то по подворотням шастает. Решит, что мы ушли, воротится, а...

– Дурень, по домам, говорят тебе, пошли по домам! – настойчиво прозвучал голос седого, и три слитные пары шагов отдалились, постепенно утихая где-то в направлении Тихоновской.

Неужели ушли? У Шурки даже руки от счастья задрожали, и он начал было отлипать от ветки, как вдруг вспомнились ему странные нотки в голосе седого. Как-то слишком уж настойчиво повторял он: мы уходим, уходим, около дома караулить жертву не будем... Конечно, предполагал, что «скользкий карасик» спрятался где-то поблизости, слышит его, поверит – и ринется прямиком в расставленную ему ловушку, в тот самый бредешок.