Осень на краю - Арсеньева Елена - Страница 33

– Ну, это меньшевизм какой-то, – пожала плечами Марина. – Богатыми, ишь ты! Роль денег я не отрицаю, конечно...

И осеклась, вспомнив, какую огромную роль деньги сыграли когда-то в ее собственной жизни, в очередной раз помянула Сашку Русанову – и злорадно подумала, что, когда революция победит, у той все отнимут, до последнего гроша. Марине Аверьяновой капиталы отцовские вряд ли вернутся – слишком будет много голодных желающих откусить хоть по крошечке от того национализированного пирога. Да и ладно, пусть лучше они никому не достанутся, чем Русановым!

– Роль денег я не отрицаю, конечно... – повторила Марина, однако ее перебил Степан:

– А кто спорит? В том-то и дело, что деньги для людей – все. Ты, Макар, сам говоришь, что богатые своего добра просто так не отдадут. Значит, и твой дядька Назар не отдаст. Ну и как же это будет? Ты придешь к нему отнимать, он тебя взашей, ты его кулаком, он тебя ухватом – вот и вся реквизиция.

– Ну так я к нему небось не с голыми руками пойду! – хохотнул Макар. – Я винтарь возьму или револьвер раздобуду.

– И что, будешь в родного дядьку пулять, в безоружного? – спросил Степан.

– Почему в безоружного? – удивился Макар. – Он свой винтарь с войны-то принесет, не бросит, знаю его. К тому ж у него «тулка» охотничья хорошая есть.

– Ага, значит, направите друг на дружку стволы и начнете пулять, – догадливо подсказал Антон. – Ты сможешь, а, Макарка? Сможешь в родного дядьку выстрелить, который сейчас тебя от немца своей кровью защищает, пока ты по намыленным столбам сдурику лазишь да водку жрешь? Начнешь гражданскую войну в своем семействе?

– Неправильно вы, Антон, вопрос ставите! – бросилась на защиту Макара Марина, заметив, что у того растерянно забегали глаза, но ей не дали договорить:

– А тут как ни ставь, хоть на ребро, хоть на попа, вопрос остается один: коли брат твой или другой родственник станет свое добро от жадных рук защищать, сможешь ли ты в него пулю пустить? Я сразу скажу, что нет.

– Я небось тоже, – после некоторого раздумья пробурчал Степан. – Вот еще – все бедным раздать! Чтоб Филя немытый мои косоворотки носил да пшено жрал, которое мой отец молотил, пока сам Филя пьяный под крыльцом валялся? Нет уж, на хрен мне такая революция.

– И мне туда же, – согласился Антон.

– Ничего себе, поговорили... – угрюмо пробормотал Макар, когда за приятелями закрылась дверь.

Марина пробубнила что-то утешительное, мол, у парней есть время одуматься, мировая революция еще не завтра настанет, а когда придет ее час, каждый сам для себя и решит, где быть и с кем.

– Мировая революция... – задумчиво повторил Макар. – Я когда про нее думал раньше, представлял: это красивая девушка в белых одеждах, как молодая Богородица, еще до того, как к ней пришел архангел Гавриил и возвестил ее предназначение. А сейчас вдруг подумал: небось никто из нас не станет край ее одежды целовать благоговейно. Как навалимся... изомнем, изорвем, а еще изнасильничаем, чтобы своего не упустить. Этак она дальше пойдет вся в кровище. И мы окровавленными останемся.

– Ничего, – сказала Марина дерзко. – В Амуре воды много. Как-нибудь отмоемся.

Больше они с Макаром на эту тему не говорили, но каждый знал, что они отлично понимают друг друга, а также цели и задачи будущей революции, очень четко сформулированные Макаром: чтобы своего не упустить ...

Узнав, зачем Марине нужен доктор Ждановский, Макар чуть нахмурился. Марина даже похолодела: да захочет ли он помогать побегу пленных немцев? У него все же на фронте дядька! Однако слова об интернационализме как о необходимой составной части мировой революции все же возымели свое действие, и вскоре Марина уже встретилась с Семеном Ефимовичем Ждановским в маленьком госпитальном палисаднике.

Он оказался невысоким, даже хрупким, но очень красивым человеком лет тридцати с желто-карими кошачьими глазами, великолепными русыми волосами, тщательно зачесанными наверх, с высокого лба, который казался еще выше благодаря небольшим залысинам. У него был нос с аристократической горбинкой и вишневые губы, которые изящно обегала полосочка рыжеватых усов. Судя по выхоленной бородке, он знал, что красавец, и законно этим гордился. Законно гордился он также и тем, что его назначили теперь начальником хирургического отделения и помощником главного врача всего лазарета. Марина даже струхнула: вряд ли он согласится подвергать свою блестящую карьеру опасности.

Ничуть не бывало. Доктор Ждановский оказался в глубине души ярым авантюристом, алчущим острых – как можно более острых! – ощущений и всегда готовым напакостить властям. Как, впрочем, и всякий поляк... О том, что он поляк, именно поляк, а не еврей-выкрест, Ждановский сообщил Марине, что называется, в первых строках – видимо, привык к недоразумениям и старался их, елико возможно, избегать. Одним словом, он охотно согласился помочь пленным. Однако захотел лично встретиться с главным организатором побега.

– Я должен увидеть его, чтобы понять: стоит ли с ним связываться, надежный ли он человек. Ведь если дело провалится, я могу всего лишиться, да еще под трибунал угодить, а по законам военного времени разговор со мной будет короткий: за пособничество врагу расстрел! – объяснял Ждановский. – Вдобавок мне нужно точно знать, сколько комплектов одежды следует раздобыть. Вы этого не знаете? Ну вот видите...

Легче сказать, чем сделать – свести Ждановского с Андреасом.

Марина сама себе диву давалась: как же она не подумала о связи на случай необходимости! Она прибегала на кладбище ближе к полуночи вот уже которую ночь, но напрасно. Затем решилась – и прогулялась вдоль казарм, где держали пленных. Только ни одного австрийца не увидела: то ли их увезли на работы, то ли загнали в бараки. Марина добилась лишь того, что на нее начал подозрительно поглядывать часовой.

Она совсем измучилась ожиданием, когда ее наконец-то осенило: связь с Андреасом можно установить через Мартина, красивого скрипача из «Чашки чая»! Во всяком случае, надо попытаться. Но как? Не может же она просто так прийти в кафе и заговорить с пленным музыкантом. И себе повредит, и ему – она все же ссыльная! Мартину следовало незаметно передать записку, а сделать это можно, сообразила Марина, только с помощью одного человека – Грушеньки.

С тех пор как Марина опрометью сбежала из «Чашки чая», прошло уже несколько дней. Наверное, Грушенька тогда обиделась на нее... Правду сказать, чувства какой-то глупенькой богатенькой барышни мало волновали Марину. Она не ощущала ни малейшего неудобства ни тогда, когда сбежала из-за стола, даже не попытавшись заплатить за пирожные, ни сейчас, отправившись к Васильевым потому, что ей срочно понадобилась помощь Грушеньки.

Так вышло, что она оказалась у Васильевых в обеденное время и была немедленно усажена за стол. Разумеется, не стала чиниться, тем паче что в доме пахло мясом, а не осточертевшей рыбой.

– Как знали, что вы придете, Марина Игнатьевна, – говорил Васильев, – хозяйка предлагала куриную лапшу сварить, а я говорю: пожарь баранины. Как чувствовал! Вы же курицу не любите, так?

Куриную лапшу Марина не просто не любила – ненавидела. Это было любимое блюдо Игнатия Тихоновича Аверьянова, и в свое время Марина лапши столько съела, что иногда чудилось – она из ушей полезет. А вот австралийская баранина, которой почему-то на Дальнем Востоке было очень много, пришлась ей по вкусу.

Васильев сел за стол, захватив свернутую газету – «Приамурские ведомости», и Марина почему-то вспомнила своего двоюродного дядюшку Константина Анатольевича Русанова, который был великим любителем газет, читал их беспрестанно, с утра до вечера, всю житейскую мудрость в них черпал, ну и за стол, конечно, всегда брал с собой газету. Воспоминание о Русанове вызвало воспоминание о его дочери, а это Марининому аппетиту, конечно, не способствовало.

Она положила вилку, сделав вид, что наелась, а Васильев, такое ощущение, только того и ждал: схватился за свою газетку.