Несбывшаяся весна - Арсеньева Елена - Страница 75

Между тем Валечка Евсеева со страшной скоростью, раскрасневшись, бегала по всем четырем этажам госпиталя, заглядывала во все закоулки и смотрела на все подоконники. Наконец в столовой «для ходячих» на третьем этаже она нашла то, что искала: куст герани, щедро усыпанный пышными белыми гроздьями.

Кинулась к нему и, пользуясь тем, что рядом никого не было, быстренько обломала все цветущие ветки до последней. Неподалеку стоял мусорный бак. Очень кстати пришелся!

Валентина отряхнула руки, да еще и о халат вытерла – ей не нравился запах цветов! – пошла вниз по лестнице. И вдруг до нее дошло, что в столовой герани были только белые, а в палате Полякова – и белые, и красные, и розовые.

Она так и встала как вкопанная от изумления.

Валентина вернулась, на всякий случай снова обошла каждый кабинет, взглянула на каждый подоконник. Никаких гераней!

– Так она что, из дому их притащила? – изумленно проговорила вслух Валентина. – С ума сойти…

Итак, герань Полякову не принесли, а оттого каждый вопрос Храмова раздражал его сильней и сильней.

– При чем тут вообще Аксакова и какие-то наши с ней прогулки? – угрюмо проговорил он. – Ну с какой бы радости нам с ней прогуливаться? Не о том мы говорим. Мне доктор сказал, что пуля была калибра 6,35 миллиметра. «Браунинг», да?

– Или «браунинг», или «ТК»[17] 26-го года. Не привелось пользоваться?

– Мне в 26-м было девятнадцать, я курсантом тогда только что стал. У нас на вооружении наганы были в основном. Потом выдали пистолеты наши, но не Коровина, а Прилуцкого. В них тоже патроны «браунинга» использовали, но калибра 7,62.

– Знаю пистолеты и Прилуцкого, и Коровина, – кивнул Храмов. – Сейчас, после того, как «ТТ»[18] взяли на вооружение, о «ТК» забывают, к тому же патроны для него трудно достать. А недурной был пистолет для своего времени, очень нравился нашему командному составу как личное оружие. И магазин у него был на восемь патронов, а не на шесть, как у настоящего «браунинга», и рукоятка удобней, и предохранитель не срывался, и кучность стрельбы он давал хорошую. И конструкция была настолько проста, что можно было самостоятельно мелкий ремонт производить. Правда, дульная энергия у него была невысока и дальность выстрела – не больше пятнадцати-двадцати метров. До сих пор помню, как было сказано в какой-то статье в журнале «Красноармеец»: «Подобные величины не обеспечивают надежного вывода противника из строя даже при попадании пули в жизненно важные органы. Раненый противник способен произвести ответный выстрел». Как раз твой случай, а?

– Я не произвел ответного выстрела, – угрюмо сказал Поляков. И едва не вскрикнул, вспомнив: – Мой пистолет!

– Да, – кивнул с сожалением Храмов. – Твоего пистолета в кобуре не оказалось. Даже если у того, кто в тебя стрелял, был только «браунинг» или «ТК», теперь у него еще и твой «ТТ».

– О, черт…

– Плохо дело, плохо, Егор. Ты понимаешь? – близко наклоняясь к его лицу, проговорил Храмов. – Ну очень плохо! А ты ничем не хочешь помочь.

– А чем я могу помочь?! – прошипел Поляков. Они старались говорить как можно тише, помня, что за простыней полна палата народу, но иногда забывались, чуть ли не орали друг на друга, а потом опять переходили на шепот. – Можешь ты поверить: я просто шел. В меня выстрелили… Вспомни, сколько было нападений на милиционеров таким образом – и до войны, и уже в войну. И в наших стреляли, в этого, как его там… – Поляков пощелкал пальцами, вспоминая фамилию подполковника, убитого всего год назад вот так же, на улице, выстрелом из-за угла. – Щастный, вот как его фамилия была. Тоже пульнули в спину, забрали оружие… Правда, ему меньше повезло, чем мне, он умер, не приходя в сознание.

– Да, тот инцидент на моей памяти произошел, – кивнул Храмов. – Я уже в Энске служил тогда. А интересно, что ты именно Щастного вспомнил. Похожий случай!

Голос его звучал как-то странно. Поляков насторожился:

– Чем же он похожий?

– А тем! Насколько я помню, Щастного застрелил сын репрессированного преподавателя из местного Политехнического института. Тот покончил с собой после одного интенсивного допроса. Семье сообщили – умер от сердечного приступа. Потом была установлена его невиновность. Парня призвали в армию, вскоре он получил отпуск по ранению, приехал в Энск и застрелил Щастного из привезенного с собой трофейного немецкого пистолета. Его ведь даже не заподозрили, однако он оставил посмертное письмо, которое и нашел при нем его комвзвода, когда парня убили в бою. Страшная история!

– Страшная, – согласился Поляков. – Но я не пойму, к чему ты клонишь…

– Ну как же? – усмехнулся Храмов. – Тот парень, убийца Щастного… как же его фамилия… да неважно! – был сыном репрессированного, который погиб после тех методов, которые к нему применял Щастный. В твоем послужном списке есть упоминание о некоем Александре Русанове, которого ты застрелил при попытке к бегству. Родственникам было сообщено, что он умер от сердечного приступа. Так?

Поляков молчал.

Сначала известие о пропавшем табельном оружии… за такое можно и расстрельную статью получить, а также вылететь из органов, в штрафбат угодить, ну и в лагерь тоже можно отправиться. Вариантов масса. Но гораздо хуже треклятого табельного оружия – слова Храмова. Надо быть дураком, чтобы не понять, какие аналогии возникают у него между Поляковым и Щастным, между сыном репрессированного и племянницей Русанова.

– Послушай, – сказал Поляков как можно более спокойно. – Что бы ты ни думал, но ты сам сказал: Ольга Аксакова вошла в свой подъезд до того, как мне выстрелили в спину. Значит, стреляла явно не она.

– Не она, – согласился Храмов. – Но какой-то человек, который был с ней и которого ты спугнул.

Поляков прикрыл глаза. Спугнуть он мог единственного человека – несчастного летчика, отвергнутого поклонника, Николая Монахина. Однако Поляков появился в подворотне уже после того, как Монахин ушел. Разве что потом, немного погодя, Николай вернулся, чтобы все же потащиться за Ольгой к ней домой и продолжить выяснять отношения… Ну и что, ну и вернулся? То, что Монахин не мог, не мог стрелять ему в спину, Поляков знал как дважды два. Во-первых, у него тоже табельный «ТТ», как у всех офицеров. И пуля в плече Полякова оказалась бы тогда калибра 7,62, а не какого-то другого. Конечно, у Монахина могло оказаться еще и другое оружие, однако убивать Полякова ему было решительно не за что. Если он даже слышал их с Ольгой разговор, то придраться к нему никак не мог. Ничего между ними, между Поляковым и Ольгой, не было сказано такого, что вызвало бы убийственную ревность. А то, что дрожало в их руках, касавшихся друг друга почти со священным ужасом, то, что сверкало во взглядах, то, что так и осталось не высказано, не выражено, затаено, – о том Монахин никак не мог узнать. Если ему и следовало умирать от ревности к кому-то, то только к неведомому Петру, о котором он упоминал. И если уж стрелять в соперника, то именно в Петра.

Поляков почувствовал, что у него похолодело лицо. Потом резко засаднило правую ладонь. Не сразу сообразил, что так стиснул кулак единственной действующей руки, что ногти в кожу вонзились.

Рана в плечо, утрата табельного оружия, опасные подозрения Храмова – на миг все это перестало существовать. Самым страшным было присутствие в жизни Ольги какого-то Петра! Как же Поляков про него забыл? Она, правда, уверяла Монахина, что ни о каком Петре и думать не стоит, но не исключено: она просто так говорила, чтобы Монахина успокоить.

Разве стоит вообще верить женщинам? Разве не могла Ольга…

И тут вдруг кто-то шепнул ему в ухо успокаивающе:

«Не могла. Нет у нее никакого Петра, успокойся!»

Со Смольниковым случалось такое иногда в жизни. Ему говорили… И ему нравилось думать, что это свои помогают.