Горячее селение Амбинанитело - Фидлер Аркадий - Страница 23

Среди фотографий мальгашских типов была молодая девушка ховка с чувственным лицом и кокетливой улыбкой. Я не должен был снимать их землячку с таким неприличным, вызывающим выражением лица.

— Будете потом разглашать по свету, что мы распутники и бесстыдники, — укоряют меня.

— Зачем так думать?! Вы щепетильны до предела! — журю я их по-дружески. — Вы сами даете повод для насмешек, и это, как известно, ваш злейший враг.

Они соглашаются, и знакомство с альбомом продолжается без происшествий.

У Ранакомбе глубокий и ясный ум; он не так сдержан, как Раяона. У него порывистый темперамент национального радикала, ограниченный рамками мальгашской осторожности. Молодой врач знает, что я путешественник, а значит, в основном человек безвредный, и не скрывает от меня своих взглядов и своей страсти к политике.

— А что, итальянцы все еще хотят купить Мадагаскар у французов? — спрашивает он.

Я ничего не слыхал об этом, и Ранакомбе объясняет: английский еженедельник «Санди экспресс» со всей серьезностью напечатал в 1935 году сообщение, что якобы Франция хочет продать Италии Мадагаскар за семьдесят пять миллионов фунтов.

— Сумма не плохая! — говорю.

— Да и «утка» неплохая, — добавляет Ранакомбе.

Врач довольно подробно знает о том, что некоторые круги буржуазной Польши заинтересованы в Мадагаскаре,[5] знает и о сумасбродных планах послать на остров большое количество переселенцев.[6]

Единодушно соглашаемся, что это дикий бред. Слова эти услыхал вошедший учитель Рамасо, которого я тоже пригласил к себе.

— Вы говорите: бред? — переспросил он. — То, что сперва кажется глупым и наивным бредом, чаше всего отдает скрытой подлостью империалистов…

Меня очень интересует эта тройка, особенно врач Ранакомбе. Что он думает о будущем Мадагаскара и как относится к нынешним колониальным властям? Тема опасная, потому что даже разговорчивый Ранакомбе старается держать язык за зубами и отвечает только историческими аналогиями:

— Как мы относимся к колониальным властям? А каково было отношение поляков к своим захватчикам, поделившим Польшу в девятнадцатом веке?

— Каково? Мы ежедневно высказывали свои взгляды на страницах печати, в разговорах, в демонстрациях, каждое поколение поднимало вооруженное восстание… А у вас здесь тишина.

— Тишина?! — протяжным возгласом отзываются вдруг Раяона и Ранакомбе. Они загорелись, разволновались. Врач поднялся и стал ходить взад и вперед по хижине.

— Если я не ошибаюсь, — заговорил староста Раяона, — вы, вазаха, хорошо знаете историю государства ховов в девятнадцатом веке. А ведь отличительной чертой того времени была отчаянная защита нашей независимости от иностранного вторжения. Сопротивление вошло в плоть и кровь, стало нашей манией. Дважды мы оказали вооруженное сопротивление захватчикам: в 1830 году мы нанесли поражение французам, а в 1845 году — даже объединенным франко-английским силам, которые высадились в Таматаве. Этого так просто не забудешь.

— А полвека спустя, в решительный момент, вы почти без единого выстрела сдаетесь французам?

— Правильно! — соглашается староста. — Это черное пятно в нашей истории. Королевство Мадагаскара было изнурено. Управление дворян-андрианов привело его в упадок.

— С падением королевства, — вмешивается Ранакомбе, — окончилась раз и навсегда историческая роль андрианов. Французы уничтожили их и все, что было с ними связано. С той поры в нашем обществе нарождается и с каждым годом набирает силы новое сословие — среднее, современное, патриотическое — интеллигенция, опирающаяся на демократию. Мы — его представители…

— А вот теперь, в настоящее время, не идете ли вы, ховские интеллигенты, целиком на поводу у колониальной администрации?

Мой вызывающий тон смутил их. Наступает молчание. Оба они чиновники одной и той же администрации и в уме взвешивают, что им ответить.

— Вы во многом правы, вазаха! — говорит Ранакомбе. — Мы должны идти на поводу, потому что иначе у нас не будет никакого доступа к просвещению и развитию. Мы, колониальные народы, отрезаны от всего мира и во всем зависим от колониальных государств.

— Даже совесть и угоднические политические взгляды зависят? — спрашиваю с нескрываемой иронией.

— Простите, вазаха, но вы не знаете, какие взгляды могут быть скрыты от иностранцев под внешней оболочкой.

— Какие взгляды? — недоверчиво переспрашиваю.

Но Ранакомбе не успел ответить. Староста Раяона вдруг резко срывается с места и бежит к двери.

— Бабакуты появились! — говорит он, подняв руку и прислушиваясь. — Слышите?

С окраины леса, начинающегося всего в тысяче шагов, слышится протяжный, жалобный вой лемуров. В неподвижном предвечернем воздухе этот вой резко разносится по всей долине и рисовым полям.

— Они часто воют в это время, — говорю, не придавая значения словам старосты.

Раяона хочет оправдать внезапный перерыв в беседе и объясняет:

— Бабакуты в наших легендах занимают большое место. Вы обязательно должны использовать рассказы о них в своих записях.

— Охотно запишу, но в другой раз, — отмахиваюсь от него и стараюсь не замечать предостерегающих взглядов, которые Раяона украдкой бросает на врача.

Однако хитрому старосте не удается направить разговор по другому руслу. Мы возвращаемся к прежней теме. Ранакомбе, хотя и предупрежден, не сдается и с увлечением продолжает:

— Вы говорите, у нас тишина? Так разрешите, вазаха, познакомить вас с некоторыми фактами из нашей истории, опровергающими эту мнимую тишину.

— Факты из последнего периода, колониального?

— Вот именно.

— Очень интересно.

— Так слушайте: прошло несколько месяцев после бесславной капитуляции в 1895 году, и тысячи ховов восстали против французских войск. Партизаны, их звали — фахавало, которых французы, разумеется, считали бандитами, были искренними патриотами, и захватчикам доставалось от них как следует. Французские войска с трудом подавили восстание и жестоко расправились с патриотами. Было сожжено более трехсот деревень. Триста деревень для населения, насчитывающего не полный миллион, — вот вам убедительное доказательство сопротивления ховов.

Ранакомбе закуривает папиросу, и руки его слегка дрожат.

— А через несколько лет, — продолжает он, — в первые годы нашего века, восстал весь юг Мадагаскара. Объединились все южные племена, до тех пор враждовавшие между собой: танала, бара, антаносы, антандрои, махафалы. Годами продолжалась борьба, пока французам удалось овладеть положением, причем снова самыми возмутительными приемами, не щадя жизни детей и женщин.

— Но это были не ховы.

— Не ховы, но все равно мальгаши. Знаменательно, что и они на юге восстали против иноземного господства. Но продолжаю дальше. Во время мировой войны[7] среди ховов возник тайный союз «Вы-Вато-Сакелила», что значит «закаленные, как железо и скала». Участвовали тысячи заговорщиков, главным образом интеллигенция: учителя, пасторы, врачи, колониальные чиновники и даже школьники. Цель была — уничтожить или прогнать с острова всех колонизаторов. Но в последнюю минуту перед восстанием кто-то донес французам, и заговор был раскрыт. На этот раз патриотов не уничтожали, мировая война продолжалась, и Франции нужны были мальгашские рекруты. Несколько десятков руководителей восстания были приговорены к многолетнему или пожизненному заключению, а несколько сот повстанцев высланы за пределы острова.

Еще одно событие: в мае 1929 года три тысячи ховов организовали в Тананариве демонстрацию под лозунгом «Прочь, вазахи!». Демонстранты ворвались во дворец генерал-губернатора и в течение нескольких часов занимали здание, пока подоспевшая полиция и войска не изгнали их оттуда. А что делается сейчас, в настоящее время? Несколько месяцев назад генерал-губернатор Кайла произнес знаменательную речь на заседании хозяйственных представителей колонии. Кайла ни больше ни меньше как объявил с беспокойством, что среди мальгашей происходит сильное брожение, какого Мадагаскар много лет уже не испытывал. Оно проявляется в виде пассивного сопротивления всем распоряжениям колониальных властей, особенно хозяйственным. Между прочим, во время последнего сбора гвоздики на европейских плантациях мальгаши отказались работать, и владельцы плантаций потерпели катастрофические убытки. Нет, вазаха, что бы вы ни думали о нашем острове, но покоя, о котором вы говорили, здесь не найдете.