Сочинения великих итальянцев XVI века - Макиавелли Никколо - Страница 92

Джусто. Ну, если, судя по твоим словам, законы так необходимы, почему же их — как священные, так и гражданские — не переводят на вольгаре?

Душа. Из-за скупости священников и монахов, которым для их роскошной жизни мало той доли десятины,[507] которую им определил по закону Бог, и поэтому они держат законы в тайне и продают их понемногу, как говорится, в розницу и по своему произволу, пугая людей массой лживых угроз, которые не звучат в законе так, как они их толкуют. В результате они отобрали у бедных мирян больше половины того, что те имели.

Джусто. К этому злу, мне кажется, причастны не только священнослужители, но все; больше того, нет человека, который не думал бы о том, как лучше вытянуть деньги из чужой мошны и положить в свою. Совершенно верно, священники, монахи и нотарии, делающие это с помощью слов, могущественнее прочих.

Душа. Увы, это не удавалось бы им так легко, если бы люди лучше знали Священное Писание, чем теперь. А причина, почему не переводят человеческие законы, также заключается в нечестности многих ученых и адвокатов, желающих продавать то, что принадлежит всем; а чтобы делать это успешнее, они выискали весьма странное оправдание, что-де договоры нельзя заключать на вольгаре, а можно только на их прекрасной латыни, которую они и сами-то плохо понимают, а другие и того меньше. И я, конечно, удивляюсь, как это люди так долго терпели подобные вещи, под прикрытием которых можно легко обманывать.

Джусто. И еще как легко! Было бы, разумеется, намного полезнее, если бы договоры заключали на нашем языке, ведь тогда люди понимали бы то, что делают, а свидетели понимали бы то, что должны засвидетельствовать. И тогда составляли бы весь текст, а то они записывают только имена собственные и потом вставляют их в протокол по собственному произволу, прибавляя к каждому слову «и так далее», а это, думается мне, не что иное, как ловушка, потому что людям, не понимающим, о чем речь, достаточно сказать лишь «да», не учитывая связанных с этим обстоятельств. А затем из-за этого возникает множество тяжб.

Душа. Вот почему, думаю, адвокаты так и делают. Поэтому хочу сказать тебе, что у нас не меньше оснований жаловаться на священников и адвокатов, чем у подданных жаловаться на своих государей в случае, если те вздумают торговать водой и солнцем.

Джусто. Об адвокатах разрешаю тебе говорить все, что угодно. Но о священниках и монахах дурно не отзывайся, ведь, как я от них самих знаю, мирянам не пристало их упрекать.

Душа. Вот одно из тех мнений, которые все почитают за истинные, ибо не имеют никакого понятия о Священном Писании. Скажи-ка, разве все мы не дети Божьи, а следовательно — братья Христовы?

Джусто. Да, это так.

Душа. А братья разве не равны между собой постольку, поскольку они братья?

Джусто. Да, равны.

Душа. Следовательно, мы равны как христиане и дети Божьи, а одному брату можно упрекать другого.

Джусто. Верно. Но они облечены званием священнослужителей, которое возвышает их над нами.

Душа. Но какое звание может быть больше, чем дети Божьи? Ты хочешь, чтобы слабый свет затмил яркий? Ведь христианин более высокое звание, чем священнослужитель или государь: последние — должности, данные Богом, — делают людей слугами Божьими; а ты знаешь, что большего стоит быть сыном государя, чем его слугой.

Джусто. Стало быть, я стою больше, чем папа.

Душа. Нет. Ведь и он в первую очередь христианин, как ты, и в этом вы с ним равны; но затем, поскольку Бог специально избрал его Своим слугой, он в некотором смысле становится выше тебя. Поэтому ты обязан почитать его как вышестоящего, но тебе не запрещается порицать его за ошибки, которые он совершает как человек и христианин, лишь бы ты делал это с почтением, продиктованным любовью и милосердием к ближнему. А подтверждает это пример апостола Павла, который признается, что порицал Петра, старшего для него, поскольку тот был достоин порицания.[508]

Джусто. По правде говоря, твое мнение мне по душе, но я не хочу говорить об этом: ведь, помимо власти, у пап есть еще и сила, и кроме того, они начинают применять оружие, видя, что их отлучения больше не действуют, как в ранней Церкви; ведь прежде, когда человека проклинали, он тотчас же чудесным образом падал замертво или его уносили бесы.

Душа. Конечно, если бы у них не было другого оружия, кроме проклятий, с ними бы поступали, как тот солдат с одним монахом. Чтобы одеться, солдат отобрал у него половину сукна, полученного как милостыня, а когда монах стал ему угрожать, что потребует у него сукно в день Страшного суда, он отнял у того и остаток со словами: «Раз мне так не скоро платить, я возьму еще и это».

Джусто. Увы! Стало быть, они не могут совершать и другие чудеса, которые совершали прежде?

Душа. Хорошо ответил святой Фома Аквинский папе Иннокентию,[509]когда тот, пересчитывая лежащие перед ним деньги, заметил: «Видишь, Фома, Церковь не может больше сказать, как говорила прежде: "Argenturn et aurum поп est mihi"».[510] Фома Аквинский ответил: «А также и "Surge et ambula"».[511]

Джусто. Да ты столько всего знаешь, Душа моя, что я в полном изумлении; ты намного ученее и достойнее, чем я думал. Но скажи, как ты ухитрилась узнать все это без меня, — ведь, как ты утверждала, мы с тобой единое целое, и пока ты со мной объединена, ты не можешь действовать без меня.

Душа. Джусто, это слишком долго объяснять; я хочу отложить это до другого раза, поскольку уже день и тебе пора идти по своим делам.

Джусто. Увы, ты права, уже совсем рассвело. Как же быстро бежит время! Человек этого и не замечает, если занят чем-нибудь или беседует о том, что ему по душе.

Беседа шестая

Душа. Иной раз, размышляя про себя о том, какое удовольствие должны вкушать блаженные души, когда они, по благой милости Господа отделившись от своих тел, возвращаются на свою небесную родину, чтобы насладиться созерцанием первой и высшей истины, я нисколько не удивляюсь тому, что апостол Павел — который частично вкусил этого удовольствия, когда был восхищен на третье небо[512] — сказал, что не желает ничего другого, как лишь, освободившись от тела, быть со Христом. И наводит меня на эту мысль великое наслаждение, которое я ощущаю, когда изредка, немного освободившись от помех, доставляемых телом, как сейчас, имею возможность с помощью света, который даровал мне мой Господь, создавая меня по Своему образу и подобию, рассматривать природу стольких прекрасных и разнообразных земных существ, составляющих и украшающих этот мир, а затем с их помощью воспарять, созерцая небесные и божественные создания. Поэтому часто я говорю сама себе: «Какое же великое удовольствие должны получать те души, которые всем существом стремятся к созерцанию божественных сокровищ, если столь велико мое удовольствие от созерцания тех немногих понятий, которые у меня есть и о небесных, и о земных созданиях!» А ведь я не целиком стремлюсь к этому, ибо силы, тем временем занимающиеся пищеварением и прочими операциями, необходимыми для сохранения моего тела, столь тесно со мной связаны, что не могут мне не мешать. Правда, природным теплом от переваривания пищи они способствуют тому, чтобы к голове поднимались испарения, которые, затем сгустившись, связывают чувства и порождают сон; поэтому я имею возможность уединиться, как теперь. О, поистине блаженны души, мало занимающиеся мирскими делами и призраками, запечатленными в их воображении чувствами, — они пребывают в довольстве самими собой! Нет, разумеется, ничего удивительного, если они подчас прозревают грядущее; поэтому люди их премного прославляют и считают героями, полубогами и божественными существами. Но увы! Не могу больше предаваться этим сладким и приятным мыслям; я же чувствую, что природное тепло до такой степени поглотило и истощило испарения, насылающие сон, что Джусто скоро проснется. Ну так вернемся к нашим обычным обязанностям; и если он не захочет занять меня чем-нибудь другим, немного побеседуем с ним, как обычно.