Последние дни Сталина - Рубинштейн Джошуа - Страница 8

Дипломатический корпус США также переживал переходный период. Американским поверенным в делах в Москве был Джейкоб Бим. Опытный и одаренный дипломат, в 1930-е годы он работал в нацистской Германии, а затем, уже во время войны, в Лондоне. После службы в Индонезии и Югославии Бим был командирован в Советский Союз. К октябрю 1952 года Джордж Кеннан уже покинул советскую столицу. Кремль объявил его персоной нон грата из-за его публичных высказываний о жизни при Сталине, в которых он сравнивал обстановку в сталинской Москве cо своими впечатлениями о гитлеровском Берлине. Назначенный на его место Чарльз Болен пока еще находился в Вашингтоне, ожидая окончания слушаний по утверждению своей кандидатуры. Процесс тормозил сенатор Джозеф Маккарти, выражавший необоснованные сомнения относительно предыдущей работы Болена в Госдепартаменте, в частности его службы в качестве переводчика во время Ялтинской конференции в 1945 году[56].

Бим, не знавший русского языка, отчитывался непосредственно перед Фостером Даллесом в Вашингтоне и ждал его указаний, а тем временем каждый новый день приносил неожиданные новости[57]. В полдень 5 марта Бим доложил Фостеру Даллесу, что «послы Великобритании и Франции лично выразили министру иностранных дел свое сочувствие по поводу болезни Сталина, и то же самое сделали главы миссий Скандинавских стран, Аргентины и Бельгии». Далее он сообщал, что в случае смерти Сталина старший дипломат планирует направить письмо с соболезнованиями «от имени дипломатического корпуса и послать траурный венок». Кроме того, он писал, что было бы уместно «приспустить флаги в день смерти и день похорон, но в случае, если будет объявлен официальный траур, он предлагает приспустить флаги и на это время». Также он выражал надежду, что удастся «согласовать эти действия с англичанами и французами». Фостер Даллес незамедлительно ответил, подтвердив, что Биму следует координировать реакцию США с ними[58].

Фостер Даллес по-прежнему ждал новостей, «проявляя особый интерес» к тому, как на болезнь Сталина «реагируют народные массы в СССР и государствах-сателлитах»[59]. В Германии американские дипломаты начали отмечать брожение среди официальных лиц и населения. Ходили слухи, что заместитель премьер-министра ГДР Вальтер Ульбрихт выехал в Москву, а информационное агентство Юнайтед Пресс сообщило, что в советскую столицу вызывают коммунистических лидеров со всей Восточной Европы. Сотрудники посольства США в Берлине отмечали, что множество «жителей Восточного Берлина и Восточной Германии [приезжали] в Западный Берлин специально для того, чтобы получить правдивую информацию о здоровье Сталина и узнать, пришло ли время открывать припасенные на этот случай бутылки с вином»[60].

Правительство Югославии, которое еще в 1948 году вступило в противостояние с Кремлем и сопротивлялось угрозе своего существования, едва сдерживало ликование. Коммунистам из окружения маршала Иосипа Броза Тито было понятно, что наследники Сталина публично объявили о его болезни только потому, что были уверены в его скорой смерти. 4 марта в пять часов вечера радио Белграда передало сообщение, озаглавленное «Предсмертный хрип в горле величайшего диктатора планеты». Для Тито это означало, что «природа [выступила как] союзник справедливости»[61].

В полночь со среды на четверг 5 марта Солсбери отправил в свою редакцию зашифрованное сообщение, на этот раз для того, чтобы подтвердить, что вопрос о здоровье Сталина цензурируется, и, скорее всего, будет сложно предложить информацию, выходящую за рамки официальных коммюнике. Еще через два часа вышел второй медицинский бюллетень. Он подтверждал то, о чем уже и так все догадывались. Врачи сообщали об ухудшении состояния Сталина. По их наблюдениям, дыхание Чейна — Стокса, характерное для пациентов в коме, участилось. «В связи с этим ухудшилось кровообращение и возросла степень кислородной недостаточности»[62]. Как и в прошлый раз, врачи докладывали о сердечном ритме, слегка повышенной температуре и опасном повышении кровяного давления. Лечебные мероприятия включали использование кислородной маски при затруднениях дыхания, введение раствора глюкозы через вену, так как пациент находился в бессознательном состоянии и не мог есть, постановку медицинских пиявок для снижения давления, инъекции пенициллина для профилактики пневмонии, кофеина для стимуляции нервной системы и камфорных препаратов для укрепления сердца. Это были стандартные процедуры того времени, хотя на Западе использование камфоры для лечения сердечных заболеваний к 1953 году считалось устаревшим методом, как и применение кровососущих пиявок с целью уменьшения объема крови в организме и, соответственно, понижения давления. Западные доктора прокололи бы вену — более простой и, наверное, более эффективный способ медленного кровопускания. Лечившие Сталина врачи, вероятно, думали, что использование пиявок «убедит даже самых старомодных русских в том, что для [его] спасения применяются все возможные средства», как писал журнал Time [63]. Но все их усилия были безнадежно неэффективны. Тем не менее это не помешало Гаррисону Солсбери с некоторым преувеличением заметить, что «были использованы все известные современной медицине средства и методы»[64]. Под пристальным вниманием всего мира в Москве продолжалась вахта смерти. Читая новости в различных газетах и видя, как мало информации на самом деле сообщается, известный журналист еженедельника The New Yorker Эббот Джозеф Либлинг не мог удержаться от иронии. «Досадная пауза, которую допустил этот старый большевик между обмороком и смертью, стала проблемой даже для самых изощренных профессиональных наблюдателей, которым пришлось сначала объяснять огромное значение его смерти, а затем изобретать различные толкования, пока он, наконец, не оказался в могиле». По мнению Либлинга, Сталин обнаружил «дурной вкус, умирая в рассрочку», заставляя редакторов выкручиваться при отсутствии мало-мальски достоверной информации[65].

На пресс-конференции в Вашингтоне в тот четверг президент Эйзенхауэр признал, что обсуждал со своими советниками возможные последствия отсутствия Сталина на московской политической сцене, но в итоге участники «пришли к тому, с чего начали». Отвечая на вопросы, Эйзенхауэр неожиданно для самого себя продемонстрировал бо́льшую озабоченность, чем, вероятно, намеревался. Один из журналистов задал вопрос о недавней агрессивной кампании Кремля против евреев. Эйзенхауэр ответил без обиняков. «Посерьезнев, мистер Эйзенхауэр заявил, что, разумеется, он осуждает рост антисемитизма. Это горестно — продолжал он — особенно, для тех, кто, как он сам, знает об ужасах лагерей [нацистов] во время Второй мировой войны и видел останки евреев, превращенных Гитлером в пыль. Мысль о том, что подобное снова происходит, внушает крайнее беспокойство, и человек на посту президента Соединенных Штатов на самом деле не уверен, стоит ли говорить об этом публично, ведь его слова могут быть использованы для оправдания еще бо́льших гонений на евреев»[66]. И да, Эйзенхауэр предлагал встретиться со Сталиным, если подобная встреча послужит делу мира, и это предложение оставалось в силе для любого советского лидера, который придет Сталину на смену. Тем не менее The New York Times добавляла: «Станция Голос Америки получила указание широко освещать тему смертельной болезни Сталина», избегая при этом обсуждения предположений о возможном преемнике[67].