Жажда мести - Мирнев Владимир - Страница 46

– Аня, чтоб ноги твоей, стерва, больше здесь не было! – прогремел голос Бориса, и призрак моментально исчез. Борис включил свет и принялся рассказывать. Он ничего не может поделать с Аней, соседкой, водительницей троллейбуса, от которой сбежал муж, которую бросил академик-любовник и которая появляется у него теперь под видом призрака. – Володь, я не могу. Я понимаю, нельзя. Я сделал вид, что не знаю, что она приходит. Я никогда не запираю дверь. Сижу вечером, слушаю музыку, прилег, слышу: кто-то скребется ко мне. Я не в силах предотвратить этот разврат. И ты не смог остановить это. Ну, объясни ты этой дуре Аллочке, она тебя уважает. У меня же двое детей. Я в самом начале делал вид, что не догадываюсь, что она приходит. Нас застукала Аллочка. Кто-то из соседей донес. Та примчалась, когда призрак выходил от меня. Скандал! Я честно сказал: ничего не знаю, я спал. Но не тут-то было. Недаром ты говорил, что любовь – это, как яйцо, создано, чтобы его разбить. Так и есть. Поговори с Аллочкой, вдруг поможет.

– Хорошо, – согласился Волгин, натягивая штаны и качая удивленно головой. – Воистину призрак. Тело у нее, как у Афродиты, возродившейся из пены морской. А ты раньше ее ругал.

– Раньше, когда она с академиком спала, сейчас, когда, приходит, не ругаю. Но хватит! Надо совесть знать. И потом есть закон: не спи с женщиной там, где живешь, и не живи там, где спишь! Это железно.

Часов в двенадцать ночи Волгин направился к метро. Он шел и думал, что они с Борисом Горянским столько знают друг друга, а им и поговорить, кроме как о женщинах, больше не о чем. А о чем же он может поговорить с Чередойло? Пожал плечами и рассмеялся, приятные воспоминания важны не разговорами, а встречами. Спутники жизни могут не говорить, достаточно того, что ты их просто узнаешь.

Он вышел на своей станции.

По дороге он думал о том, как напишет Брежневу о коррупции в вузах и в армии, в чем ему поможет маршал. Как раскроет Брежневу глаза на истинное положение дел в Советском Союзе. Итак, перед ним стояли три задачи на ближайшее время: закончить книгу афоризмов о женщине и красоте, по типу «опытов Монтеня», написать Брежневу и закончить большую работу о «Цветке и солнце, о лепестке и луче». Не успел он открыть дверь, как услышал телефонный звонок: звонила Чередойло. Она расспросила его обо всем, о личной жизни прежде всего. Он сказал, что она чудесно выглядит, хорошо, что обменялись при встрече телефонами, и спросил, кем работает, на что она ответила, что работает редактором в издательстве «Советский писатель», а в Кремль приходила за рукописью одного помощника Брежнева. Только он положил трубку, позвонил неунывающий Борис, приглашая завтра на вечер в педагогический институт. Они условились о встрече. Потом позвонила Лена, которой он собирался и сам позвонить.

– Пожалуйста, не выходи на улицу, – попросила она. – Ты дома? Как дела? Ты доволен разговором? Отвечай односложно. Не называй имен. Да – нет?

Он после разговора долго не спал, стоял на балконе, размышляя. Лена позвонила еще раз, что она любила делать, и спросила его: что такое музыка?

– Музыка – это любовница, с которой после сварливой жены приятно пообщаться, – отвечал Волгин, прочитав в записной книжке собственную запись.

– Спокойной ночи, мой милый мальчишка, – ответила она и положила трубку.

На следующий день Волгин к обеду заехал к ней и просидел до вечера, а вечером отправился к Борису Горянскому. Тот расхаживал по комнатам в крайнем возмущении. Глядя на его лицо, Волгину пришла в голову мысль: «Человек всегда уверен, что все хорошее – дело его собственных рук, а все плохое – дело рук его врагов».

– Ты видишь, какой я теперь растрепанный? – горячился Борис. – Я пытался ей объяснить. Не понимает. Она говорит, что тоже заведет себе любовника и будет веселиться. Ну, с ума сошла! Дура! Да я ей голову проломлю!

– Твой гнев справедлив, а справедливость всегда прекрасна – для друзей и всегда безобразна для врагов, – отвечал Волгин и тут же достал записную книжку и записал. Борис поднял на него глаза, задумываясь над сказанным. – Но имей в виду, что справедливость без силы – все равно что прекрасное тело без крови – она мертва.

– Выходит, я должен применить силу?

– Но ты же сам говорил, что уступчивые в сезон любви – упрямые в сезон житейских невзгод? Это твои буквально слова, Борис.

– Слова одно, а жизнь – другое дело. Надо жить – о детях подумать, которых я люблю больше, чем ее. Я о ней не думаю, о детях думаю. Ладно, пошли на вечер, в общежитие, там будет весь наш «Золотой легион».

Когда они шли по улице Горького сквозь толпу спешащих с работы людей, Борис спросил:

– О чем думают эти толпы людей? Неужели ты думаешь, что они, эти здоровые парни, думают о победе социализма над капитализмом? Плевать они хотели на победу! Большинство из них думает о другом. Клянусь!

– О женщинах. Вон смотри, двое ребят идут и говорят. О чем? О женщинах. Женщина дана миру, чтобы спасти мужчин.

– Ты прав! Забудем о житейских неурядицах, поговорим о прекрасном, Володь. Я тебе честно говорю. Мы люди великодушные.

– Да, великодушие – это проявление высокого ума, – поддакнул Волгин. – Это точно. Поэтому давай будем великодушны. Я вот думал над тем, что жизнь как птица, летит, и не остановишь. Ты помнишь, ты говорил, что тебе стоит коснуться женщины пальцем, и ты сможешь определить ее характер. Ты говорил, что: «Бойся пугливых и податливых – они потом страшнее тигра, змеи?» Наука, брат, в том и наука, чтобы ее не только запоминать, но и применять в жизни. Это справедливо. Энергия любви адекватна энергии ненависти; в любви действует закон сохранения энергии.

– Ладно, все эти рассуждения – все это коту под хвост, когда сталкиваешься с простым вопросом: уйдет или не уйдет? Цитирую: «Ненавидят все одинаково, а любят – каждый по-своему».

Настроения не было сегодня у Бориса Горянского, просто возвращаться домой не хотелось, и они все же появились в общежитии педагогического института на улице Усачева. Пройти в общежитие для Бориса не составляло труда, и они вскоре очутились на третьем этаже в вестибюле, среди голых стен, где играла музыка, крутили магнитофон, легкая джазовая музыка сменялась отчаянным роком. Две или три девушки стояли на площадке, не проявляя явного интереса к танцам.

– Подожди, время пройдет, много будет девочек, – успокаивал Борис, и они приостановились у перил лестничной площадки и стали наблюдать. Не прошло и получаса, как появилось еще человек пятнадцать и начались танцы.

– Смотри, смотри, кто это? – кивнул Борис. У перил стояла строгая серьезная женщина. Приглядевшись, они узнали Татьяну Козобкину.

Они подошли к ней. Она их узнала сразу и сообщила, что поступила в аспирантуру, закончила ее и теперь вот дежурит в педагогическом институте, где и работает. Борис так и завертелся вокруг нее, показывая, как он несказанно рад. Он ухаживал за нею, в полном смысле этого слова, просил отдать любое приказание, и он исполнит его тут же. Она довольно улыбалась. На глазах Козобкина как-то помолодела, глаза у нее загорелись прежним радостным блеском. В разговоре она то и дело дотрагивалась до Бориса. Рассказала, что когда у профессора Дрожайшего умерла жена, он год оплакивал смерть супруги, затем предложил Козобкиной выйти за него замуж, на что она согласилась. Теперь профессор болеет.

– На сколько он старше тебя, Таня? – поинтересовался Борис.

– Какая разница.

– Ему сейчас около восьмидесяти лет, – сказал Волгин и пожал плечами. – Тебе-то, Боря, зачем знать, сколько ему лет, главное, чтобы она знала.

Козобкина пригласила их в дежурную комнату, где у нее имелось вино, а в холодильнике – колбаса и сыр. Она шагала впереди них – в хорошо сшитой черной длинной юбке, белой строгой кофте с длинными рукавами и глухим воротником. Волосы ее были уложены на голове в парикмахерской в большой шиньон, а лицо напудрено и покрылось пятнами. Она волновалась.

Комнатка была небольшая, но уютная – диван, длинные шторы, закрывающие окно, столик посреди и стулья. Чисто, тихо, тепло.