След «Семи Звезд» - Лещенко Владимир - Страница 20

Брат же его посыпает рану черным порошком.

Насилу управились.

Потом отрезали змею-ногу аж по самый пах и, вынув из выплывшего откуда-то золотого ларца другую, уже человечью ногу, стали ее к Иванову телу прилаживать. Один шьет огненною же иглою, а второй присыпает порошком. Только не черным, а на сей раз алым, как кровь.

Сладили и с этим. Отошли, пропуская еще кого-то к его ложу.

Глянул поэт, а это сам святой мученик Христофор Псоглав явился. Склонил свою косматую голову над пришитой ногой, понюхал зачем-то, а потом принялся облизывать. «Знать, снимает порчу», – смекнул Ваня. – «Песья глава – она для того первое средство».

Хотел поэт поблагодарить святых (потому как и в молодцах признал братьев-страстотерпцев Козьму и Дамиана) за спасение, ан не может. Словно онемел.

Попробовал стать на ноги. Получилось.

Отвесил всем троим поклон до земли. А как согнулся, то приметил, что левая нога-то у него… черная. Как же это?! Зачем от арапа ногу взяли?! И снова не вышло слова молвить.

Тут, откуда ни возьмись, появился Прохор. Заметался над мучениками, хлопая крыльями. Братья-целители да Псоглав-Христа Носитель поглядели сначала на ворона, потом на Ивана. Этак по-особому. Улыбнулись печально и стали истаивать в воздухе. А птица бьется, бьется.

– Пор-ра! – прозвучал вдруг скрипучий крик. – Пр-робудись!..

Поэт вскинулся на кровати.

Прохор скакал по столу, собирая крошки от вчерашнего ужина, а между делом поглядывал в сторону хозяина и покрикивал:

– Пор-ра! Пр-робудись! Цар-рство Божие пр-роспишь!

И в самом деле, пора. Сколько можно нежиться в постели?

Хотя разве ж это «нежился»? Такие страсти-мордасти привиделись, что впору к бабке-вещунье за толкованием идти. Впрочем, он и сам разгадать свой сон осилит. Насмотрелся за день: то на фрески в храме, то на монахов. Вот и приснилось.

Откинув одеяло, Иван пошлепал бриться-умываться. Полюбовался своим отражением в зеркале.

Хорош, нечего сказать! Морда опухшая, под глазами темные круги.

Гос-споди! А это еще что такое? Отчего левая нога черна? Где ж это он так в саже-то измазался? Никак, когда ложился, о печку бедром задел.

Вымылся, оделся, причесался и спустился вниз, прихватив с собой нетяжелый сундучок Брюнетты.

На первом этаже, в трактире, об эту пору совсем не было посетителей. Хозяин за стойкой откровенно скучал, а для развлечения гонял праздно шатающихся слуг, загружая их мелкой, не особо нужной работой:

– Живо протри пыль с Минервы, дурень! Да Нептуну пузо надрай! А ты прибери вон ту бумажку. Да не ту, остолоп, а эту! Горе мне с вами, совсем от рук отбились, дармоеды!

Заприметив постояльца, он заметно оживился:

– Не изволите ль чего, сударь? Рассолу, к примеру, или квашеной капустки?

Неужели так заметна его «хворь»? А ведь надо что-то делать. С такой-то рожей ни в одну святую обитель не пустят. За нечистого примут.

– Кофею, пожалуй… – нерешительно протянул Иван.

– И-и, сударь, – с характерным местным выговором молвил хозяин. – Кофей – это пустяк, это после. А пока не побрезгуйте вот…

И поставил на стол перед поэтом кувшинчик, от которого характерно пахло кисло-соленым.

Господин копиист послушно оприходовал подношение. Передернулся и крякнул. Ох, и ядрено же!

Но попустило. Почти сразу.

– Хорошо? – радушно осведомился кабатчик.

– Знатно!

– Вот теперь можно и кофею. Да с ватрушками, да с яичною лепешечкой…

Поэт уже успел заметить, что выпечка в здешних местах является чуть ли не предметом поклонения. Но есть не хотелось.

– Ну, хотя бы пряник! – умоляюще сложил длани хозяин.

Что ты с него возьмешь? Иван согласно кивнул, и тут же на столе возник серебряный кофейник, чашка и блюдце с обливным пряником странной формы. Барков присмотрелся, и ему сделалось нехорошо. Сладость имела форму… крокодила.

– Это еще к чему? – сердито оттолкнул он от себя угощение.

– А чего-й? – не понял кабатчик. – Многим даже очень нравится. Вот, хотя б господину приставу…

Припомнилось, что именно пристав и упомянул впервые о том, что есть слушок о якобы пойманной в реке рептилии. Надо же, сколь быстро реагирует торговля на «жареное».

– Сам-то ты оного зверя видывал?

– Нам без надобностей, – безапелляционно молвил хозяин. – А пек мой сродственник. Вот он и зрел воочию сие диво…

– Да? – заинтересовался поэт. – И как зовут твоего родича?

– Кандыбин. Василь Иваныч. Он на правом берегу пекарню держит. На Набережной, в аккурат напротив Святой Софии.

«Надо будет запомнить, а при случае и наведаться», – решил Иван, а пока спросил у кабатчика, как ему сподручнее добраться до Горней Покровской обители.

Чем зря ноги трудить, решил взять сани.

Оказалось, что нанять в Вологде извозчика гораздо труднее, чем в столице. Там куда ни выйди, свистнешь – и с добрый десяток бородатых мужичков на лошаденках к твоим услугам.

Это, конечно же, образно выражаясь. На самом деле господин копиист в Петербурге не часто пользовался услугами извоза. Дело-то молодое, а расстояния, которые приходилось преодолевать, не так велики, чтобы не осилить их пешочком.

Иное дело – здесь. Тут он важная столичная птица. (Хоть и поменьше воробья будет, да не всем о том знать надобно.) Необходимо соответствовать статусу. А то через пару дней, глядишь, и перестанет кабатчик справляться о здоровье, а горничная забудет вовремя прибрать номер, а…

Так что добрых полчаса потратил, чтоб отыскать свободные сани. «Наверное, здешний люд столь прижимист да экономен, – сделал вывод Иван, – что полагает трату денег на поездки излишеством».

В то же время он не мог не отметить обилия частных экипажей и редкое радушие горожан: то одни, то другие сани останавливались возле него и ездок участливо спрашивал, не подвезти ль куда господина хорошего. Но всякий раз оказывалось, что им не по пути. Как только поэт называл место, куда ему желательно добраться, следовала какая-то единодушная реакция. Седок с плохо скрываемым испугом отшатывался и быстро бормотал, что ему совсем в другую сторону.

Когда наконец Барков высмотрел извозчика, то некоторое время не мог нанять его все по той же причине. Мужик не желал ехать к Покровской обители. Уперся, как бык, и точка. Далече, мол. Сани неисправные, могут и не выдержать. А сам этак косится, косится на Ивана с подозрением. И по глазам видно, что врет.

Странная, однако, репутация у святых сестер.

Насилу сторговались за пятиалтынный. Возница разом подобрел. Видать, деньги, по местным понятиям, были предостаточные. А что, ведь и сам Иван на пятнадцать копеек при желании мог бы день прожить. Без излишеств, понятное дело. Но на щи, калач, куриную ножку хватило бы да еще и осталось на чай с баранками.

По пути попытался разговорить мужичка. Но тот предпочитал отмалчиваться. За разговоры деньги не плачены. Чего лишний раз по морозу языком молоть?

Но Ивана пробирало любопытство. Что-то творилось в Вологде непонятное, необъяснимое, заставлявшее народ беспокоиться.

– А правда ль, что в Горней обители пошесть какая-то объявилась? – докучал он вознице.

– Про то нам, барин, неведомо, – нелюбезно бурчал вологжанин. – О том пущай у докторов да у игуменьи с владыкой головы болят.

– А Варсонофий, каков он?

– Свят муж! – категорично заявил извозчик и даже вожжи натянул, будто угрожая тотчас же ссадить любопытного, коли не поверит сказанному.

Господин копиист понял, что многого он так не добьется, и решил не пугать мужика расспросами о змеях с крокодилами. Благо что и ехать, как оказалось, не далече – таки врал возница.

Вскоре поэт был высажен у мостка, ведущего к вратам, над которыми возвышалась небольшая церквушка из красного кирпича.

В обе стороны убегали такие же краснокирпичные стены высотою в две-две с половиной сажени. Иван зачем-то прикинул, что в нескольких местах стена чуть ниже и не совсем гладкая, с выступами, так что при необходимости ее можно без труда преодолеть. А зачем так подумалось, он и сам не мог ответить.