Предчувствие смуты - Яроцкий Борис Михайлович - Страница 10

Эти слухи просочились и в стрелковый тир, где перворазрядники и мастера спорта готовились к республиканским соревнованиям. Здесь Микола подрабатывал на пристрелке оружия. Однажды один из киллеров, худосочный парнишка с вытянутым, как у крысенка, личиком, по виду подросток (только Микола знал, что это опытный киллер), решил оказать ему услугу:

— Колян, если не возражаешь, я его замочу, твоего инвалида.

— Что ты! А если на меня падет подозрение? Нет уж, Бова, лучше я ему и дальше буду платить. Пусть живет. Грех на душу не возьму.

— Колян, все будет шито-крыто, — писклявым голоском заверял худосочный киллер. Микола делал вид, что боится: а вдруг милиция разузнает, чья была наводка? Да его же засадят лет на десять, а молодость в жизни человека — это его лучшие годы.

Но киллер чуть ли не клятвенно заверял:

— Мочу, слава Богу, не первого.

— Ты веришь в Бога? — удивленно спрашивал Микола.

— Сейчас все верят, — отвечал киллер. — Даже священники.

— Я тоже верю, — оглянувшись по сторонам, как в чем-то постыдном, признался Микола и повторил: — Нет, нет, Бова, грех на душу не возьму. У тебя профессия — мочить, у меня — пристреливать оружие.

— Ну, смотри, — детским голоском пропищал киллер, и тут же — подбадривающе: — Ты у нас надежный. Надо будет, всегда выручим.

Выручать не пришлось — мочить было некого: никого Микола Перевышко мотоциклом не сбивал, да и мотоцикла у него не было. В детстве мечтал он, как и большинство мальчишек, заиметь хотя бы плохенький мотор. Бредил «Явой», но отец, узнав, что сыну втемяшилось в голову, вовремя отсоветовал:

— Думай о чем-нибудь умном. Ты хотел в институт, вроде на факультет бытовой техники? Есть такой. Во Львове. Далековато, правда. Но для нас, твоих родителей (он хитро подмигивал, как бы шутил), оно вроде и к лучшему. Лишний раз не приедешь. Кушать захочешь — будешь мозгами шевелить в нужную сторону. Правильно говорю?

— Правильно, — легко согласился Микола.

Никакого далекого Львова он не боялся. В будущем так оно и получилось. Пока в институте набирался ума, власть переменилась. Украина стала самостийной. В институте стипендию отменили. Новая власть — демократическая — обязала студентов платить за учебу. Написал домой: «Стипендию сняли». На это сообщение с наигранной бодростью ответил отец.

«И нас, как новокрещеных придурков, новая власть осчастливила, — писал он корявой скорописью. — Колхоз распустили. Каждому колхознику всучили пай. Как я понимаю, долю от общего куска. Мы с матерью получили два пая. Это примерно тридцать га. Что с этими га делать, пока не решили. То ли обрабатывать самим, то ли сдать в аренду. Самим ишачить — не тот уже возраст. Мать прихварывает. У нее давление. Я еще могу делать какие-то движения. Был бы у меня трактор, да его приватизировал наш голова Пунтус. Помнишь, ты его в детстве называл четвертым толстяком. Ты любил эту сказку. Я не знаю, о чем она. А Пунтус кугут еще тот. Словом, гадюка из гадюк. А почему гадюка, скажу. Предлагает наши тридцать га сдать ему в аренду. Не на год и не на два — на целых пятнадцать лет в расчете, что мы с матерью к тому времени отправимся на вечный покой, и паи наши перейдут к тем, кто их обрабатывает. Скоро, говорят, выйдет очень хитрый закон. Согласно этому закону, все паи выкупят арендаторы.

Отдавать землю Пунтусу душа не лежит. Пусть наше поле лучше бурьяном зарастает. Но вас дождется, пока вы мыкаетесь по белу свету. Мне и матери хочется, чтоб вы, наши сыночки, стали хлеборобами, как ваш отец, как дед. За прадеда не ручаюсь. О нем всякое рассказывают. А вот предки наши и жито сеяли, и на дубках ходили к туркам. Посоветуй нам с матерью: куда приткнуть наши паи?

А что касается учебы, учись. Деньги, по твоим словам, ты умеешь зарабатывать. У тебя руки растут из нужного места. В нашей помощи ты не нуждаешься. Иная статья — Никита. У него, как ты правильно определил, — своя магистраль: вместе со всеми — в светлое будущее. Недавно получил от него письмо. Служит он по контракту в Российской армии. Часть его стоит в Воронеже. Что-то долго от него нет весточки. Может, в командировке. Матери сны непотребные сняться. Она все порывается пойти к гадалке, кинуть на Никиту карту. А мне стыдно. Не верю никаким гадалкам: все они мошенницы. Смотрю я на мать и задумываюсь: чему ты детей учила? Чтоб и они верили всяким гадалкам? Разозлюсь. Поведу ее на могилку деда Данилы. Пусть еще раз прочитает эпитафию. Изречение мудрое. Такое дурак не придумает.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Так что будь здоров до глубокой старости.

Любящие тебя родители».

Отец всегда словцо-два прибавлял ради хохмы, и сыновья знали, что так мог писать только он, теперь уже бывший колхозник.

7

На деловое письмо родителя Микола ответил не сразу, но ответил телеграммой: «Землю в аренду никому не отдавайте. Сами будем хозяйствовать».

«Ай да Микола!» От его телеграммы отец был в восторге. Ходил именинником. «Этот будет наследником. У него что-то от деда Данилы».

А от деда было вот что. Данило смотрел на человека, как на работника царства земного, у которого в голове сразу три бога. Первый бог — чувство голода. Удовлетворять его надо ежедневно, в разумных пределах, не объедаться. Второй бог — любовь. Человек должен жить любя. Третий бог — быть собственником своего клочка земли и на нем своими руками строить царство земное.

Не довелось Даниле в своем селе построить царство земное. Будучи пограничником, войну начал 22 июня на Западном Буге. С боями отходил до Воронежа, вернулся на границу в сорок четвертом, был ранен возле Владимира-Волынского, демобилизовали в сорок пятом, а в пятидесятом, точнее, в январе, опять призвали на службу, направили в знакомые места — на Волынь, и там в феврале того же года нашла Данилу бандеровская пуля. Хоронили его дома, на Сиротинском кладбище. Не успел он построить царство земное ни для себя, ни для своей семьи, ни для людей, за которых отдал свою жизнь.

Андрей Данилович не однажды задумывался: стоило ли отцу отправляться на какую-то Волынь, чтоб потом его вернули, но уже в гробу? Отец мог отказаться, а там, гляди, до сих пор ходил бы он по земле, радовался жизни. Но чтобы построить царство земное, нельзя было выпускать из рук винтовку…

С некоторых пор тяжелые мысли одолевали Андрея Даниловича, и все они сводились к одной: он что — оказался недостойным наследником своего родителя? А кто вырастил двух сынов? Может, они поднимут дедову винтовку.

Хотя… зачем она? Ведь это — опять кровь? Опять схлестнутся бедные с богатыми. А это уже — гражданская война… Войны не хотелось. Но тот же Пунтус со своим выводком будет и дальше поджигать хлеба, пока не отнимет землю, этот несчастный пай, доставшийся от государства.

Из города на пикапчике привезли хлеб. Выстроилась очередь. На коротких ножках притопал Алексей Романович Пунтус. По привычке полез без очереди. Люди молчаливо расступались, как бы давая понять, что Пунтус и при новой власти опять в силе: земля хоть и арендная, но принадлежит ему, бывшему председателю колхоза.

Верно мужики толкуют: земля дает власть, а не власть — землю. Вот и полез Пунтус без очереди.

Не иначе, как под впечатлением телеграммы сына, Андрей Данилович не удержался от замечания:

— Алексей Романович, ты уже не председатель колхоза. Есть общая очередь.

— А я заказывал, — огрызнулся Пунтус, холодно глянув на бывшего механизатора.

Очередь зашумела:

— Пусть возьмет. Бери, Алексей Романович, не стесняйся, всем достанется, — это голоса постоянных подхалимов.

Перевышко узнал их сразу. «Чудно получается, — думал без озлобления. — Вроде и власть другая, а шавки те же и тому же прислуживают».

Пунтус взял четыре буханки пшеничного каравая: семья-то не маленькая, одних мужиков четверо, и все едоки отменные.

Уже не первый год на селе хлебом торгует частник. Хлеб привозит из города. Когда привезет, а когда и нет, и каждый раз свои цены устанавливает. Жаловались в районную администрацию, но оттуда ответили: цены диктует рынок.