Александровские Кадеты. Смута. Том 1 - Перумов Ник - Страница 19

– «Квартирный вопрос их только испортил», как Воланд говаривал, – вставил Николай Михайлович.

…Конечно, мама согласилась далеко не сразу. Но – согласилась.

…Несмотря на гнев дяди Серёжи.

…Потом был аэропорт, и слёзы прощания, и обещания писать.

…А ещё потом школа кончилась и настало лето.

И Юлька Маслакова оказалась вместе с Игорьком у него на даче.

Это, наверное, и есть тот рай, про который в книжках пишут, думала Юлька, глядя на густые сосны, на убегавшую к пляжу тропинку через лес.

Точно рай, твердила она, познакомившись с приятелями Игорька и вместе с ними сгоняв на велосипедах к станции – в мороженицу.

Ну да, рай, и ничто иное, убеждалась она, стоя на пороге небольшой уютной комнатки в мезонине – её собственной.

…Но самое главное случилось, когда Игорёк, разом посерьёзнев, повёл Юльку в подвал.

Он начал было что-то рассказывать, но Юлька его прервала:

– Погоди! Вот тут ведь машина была?

Игорёк осёкся, взглянул удивлённо:

– Ага. Откуда знаешь?

– Чую, – сквозь зубы ответила Юлька. – Туда шагну – руки покалывать начинает, ну, словно затекло… или как ток…

– Очень интересно! – раздался сверху голос Николая Михайловича. – Юленька, милая, продолжай. Скажи, что ещё чувствуешь?

Юлька чувствовала. Голова слегка кружилась, покалывало кончики пальцев – и она смогла точно показать, где именно стоял аппарат и даже где пролегала граница той непроницаемой чёрной сферы, что поглотила «гостей».

Ба и деда (а Юлька как-то уже сама стала их так звать, даже не особо задумываясь, настолько естественно это вышло) очень серьёзно её расспрашивали, всё записали, хвалили – так, что Игорь, кажется, даже стал завидовать.

– Как интересно! – восторгался Николай Михайлович. – Тесла упоминал подобный эффект.

…А ещё потом стоило Юльке закрыть глаза, как…

Они шли с мамой под руку, и это был… это был Большой проспект Петроградской стороны, только какой-то… незнакомый. Куда больше магазинов, а вывески на них отчего-то со старорежимными ятями и с твердыми знаками на концах слов, и они куда ярче. Машин больше, да ещё и машин незнакомых; нет, «москвичи» тоже есть, но совсем другие; а ещё и совсем невиданные – «руссо-балты», и ещё какие-то.

И на маме был строгий, но очень нарядный брючный костюм и туфли-лодочки, какие Юлька видела только на директрисе, да и на ней самой, Юльке, – не какое-нибудь застиранное платьице да поношенные сандалеты, а стильные «бермуды», кофточка и элегантные босоножки, от которых слопала бы собственную промокашку Машка Миценгендлер, первая модница класса.

И они с мамой шли нанимать новую квартиру. Новую, потому что мама только что получила новую работу, в новом архитектурном бюро, руководителем группы, как она гордо повторяла Юльке, и теперь они смогут позволить себе куда лучшее жильё, а Юлька пойдёт в хорошую гимназию.

– Твой отец прислал письмо, – как бы между прочим уронила мама. – Пишет, что раскаивается, что очень виноват перед нами и простить этого себе не может…

Юльке вдруг стало грустно, она поняла, что и тут папа не с ними, но…

– Он очень раскаивается. Пишет, что… что расстался с той женщиной, что дела у него идут хорошо, но якобы без нас для него нет жизни… – и мамин голос дрогнул.

Глава 1

Варшавская железная дорога,

29 октября 1914 года

Федя Солонов лежал на операционном столе. Стол подрагивал, покачивался, как и пол, и стены, и потолок, – потому что хирургический вагон в составе специального санитарного поезда шёл на юг, прочь от Петербурга. Шёл вместе с императорским, двумя товарными, двумя пассажирскими и ещё одним боевым бронепоездом.

Все, кто вырвались из столицы.

По пути число их росло. Разрозненные отряды гвардии, столичной полиции, добровольцев, просто верных – и солдат, и офицеров, и жандармов, и дворников, «и пахарей, и кустарей, и великих князей», как говорится.

Правда, с великими князьями вышла незадача – многие разбежались кто куда, попрятались, многие так и остались в столице с новой властью, кто забился в щель по пригородным резиденциям, в Царском Селе, в Павловске, кто, по слухам, удрал аж за Териоки.

А остальные, все, кто мог, стягивались к тонкой ниточке Варшавской железной дороги.

Остался позади Дудергоф. Забрали младшие роты Александровского корпуса; конечно, лучше всего было б распустить мальчишек по домам – и кого-то даже отдали родителям, особенно из местных, но у большинства-то семьи отнюдь не в столице и даже не в окрестностях!..

Ничего этого кадет-вице-фельдфебель Солонов не знал и не видел.

Лишившись сознания после удара шальной пулей в тамбуре, он пришёл в себя лишь ненадолго, только чтобы увидеть склонившееся над ним иконописное девичье лицо в косынке сестры милосердия, лицо, показавшееся сквозь туман боли и шока странно-знакомым, – а потом вновь впал в забытьё.

За миг до того, как на лицо ему легла эфирная маска.

– Прошу вас, коллега, Евгений Сергеевич. Будете мне ассистировать, больше некому. Знаю, что вы не хирург, голубчик, но…

– Обижаете, милостивый государь Иван Христофорович. Я, как-никак, всю японскую прошёл. Как ассистировать при проникающих ранениях брюшной полости, знаю.

– Иван Христофорович… я ведь тоже могу…

– Вы, конечно, тоже можете, Ваше Императорское Высочество, но операция очень сложная. Нельзя терять ни минуты, может начаться сепсис. Необходимо будет начать вливание Penicillin-Lösung, Ваше Импе…

– Татьяна, милый Иван Христофорович. Просто Татьяна. Я ведь вам во внучки гожусь.

– Ах, госпожа моя Татьяна свет Николаевна!.. Не будем спорить. За дело, Mesdames et Messieurs!..

Ничего этого Фёдор, конечно, не слышал. И ничего не чувствовал.

Две Мишени не уходил с передней пушечной площадки бронепоезда. Составы ползли медленно, несколько станций по пути к Гатчино оказались полностью покинуты (буфеты, разумеется, разграблены): сбежали все, вплоть до последнего обходчика или смазчика. Приходилось задерживаться и проверять каждую стрелку – многие были переведены так, что заводили в тупики.

Офицеры, не гнушаясь чёрной работы, грузили уголь из покинутых складов. К счастью, работали водокачки, и паровозы жадно присасывались котлами к коротким раструбам шлангов.

Вагон-канцелярию в императорском поезде заполнял дым папирос. Яростно трещали все четыре «ундервуда», на походном прессе размножались Манифест, который ещё лишь предстояло предать гласности, воззвания и объявления. Место прислуги и свитских заняли военные – и гвардейские, и армейцы, даже несколько флотских.

Германские добровольцы меж тем втянулись в оставленный на поругание Петербург. Временное собрание торжествовало победу; Кронштадт, форты и береговые батареи вместе с большинством боевых кораблей предались новой власти.

Однако то, что Две Мишени успел услыхать от других, вырвавшихся из города, то, что случайно оказалось у них и что теперь лежало в его карманах, говорило, что к решающему броску готовится совсем иная сила.

Петросовет.

Уже вовсю шло брожение в полках и эскадронах, в экипажах и в запасных батальонах. У рядовых и у матросов перед глазами оказывались отлично напечатанные, яркие, броские листовки – эсдеки не дремали, развернув бешеную деятельность. У них в достатке нашлось и типографий, и бумаги, и денег, и транспорта – вся округа оказалась засыпана их агитацией.