Королевские бастарды - Феваль Поль Анри - Страница 18

– Вы, любезный друг, – заговорил начальник тюрьмы, – никогда не верили в существование Черных Мантий, зато миллион парижан придерживается совершенно иного мнения. А министерство юстиции дало понять, что банда Кадэ – только один из отрядов этой великой армии зла, которая приводила в трепет все европейские столицы.

– Глупости какие! – повторил Жафрэ. – Что у людей за привычка – распускать дурацкие слухи!..

– А я верю, что Черные Мантии существуют, – сказал Комейроль; он был очень бледен.

– Черт бы их всех побрал! – сердито воскликнула госпожа Жафрэ. Ее грубые, больше похожие на мужские, чем на женские, руки слегка дрожали, перемешивая костяшки.

Снаружи донеслась крикливая разголосица, продавцы бульварных листков запрудили улицу Сент-Антуан, зазывая покупателей хриплыми простуженными голосами:

– Последние новости! Свежая газета! Страшное убийство пятого января на улице Виктуар, пятеро обвиняемых, две жертвы! Банда Кадэ! Возрождение Черных Мантий! Приговор Клеману по прозвищу Ле-Маншо, множество подробностей! Портрет с натуры! Всего одно су!

– Теодор! – скомандовала госпожа Жафрэ, взглянув на мужа. – Спуститесь вниз и купите мне газету!

Но Жафрэ не успел даже подняться со стула. Дверь гостиной распахнулась, и мэтр Изидор Суэф, унаследовавший всю клиентуру своего отца, переступил порог, держа под мышкой неизменный портфель. Господин Суэф считался самым надежным нотариусом Парижа, был свеж, приятен для глаз, медоточив и любезен. В левой руке он держал грязноватый бумажный листок, сплошь покрытый плохо пропечатанными строчками.

– Не стоит беспокоиться, – заявил мэтр Суэф. – Здесь и подробности, и рисунки. Портрет Ле-Маншо, портрет папаши Кадэ, подлинного главаря банды.

– Он же давно умер, – воскликнула Адель с громким смехом.

– Ничего подобного, – возразил мэтр Суэф. – Здесь все написано, он служит Черным Мантиям и разгуливает по Парижу, переодевшись старой герцогиней. Смешно? По-моему, очень, и я даже знаю, почему.

V

ЗЕЛЕНЫЕ ЗАНАВЕСКИ

Многие еще помнят тюрьму де ла Форс такой, какой она предстала перед парижанами после того, как смели с лица земли островок домов, которые располагались между улицами Паве и Культюр-Сен-Катрин рядом с улицей Сент-Антуан, напротив храма Сен-Поль. Никто, кроме, пожалуй, рецидивистов, не знал толком причудливого комплекса зданий, куда входили тюрьма де ла Фарс и Бриен, а уже к ним администрация в силу всевозможных обстоятельств делала все новые и новые пристройки. В итоге возникло чудовищное сооружение, лишенное даже намека на здравый смысл. Человек, заплутавший на этих пятидесяти квадратных туазах[9], мог прошагать целых два лье и не найти того, что искал.

Пока ремонтировали министерство юстиции, два главных тюремных корпуса, между которыми находится внутренний двор, именуемый двором Долгов, использовали как место предварительного заключения для подследственных. Камеры в этих корпусах мрачные, но на верхних этажах – получше и с хорошей вентиляцией, чему несказанно завидуют несчастные, сидящие в карцере.

На всю тюрьму славилась камера, которую называли «баронской» или «без корзинки».

В аду де ла Форс это место было раем.

Мы уже взглянули на него из гостиной Жафрэ, воспользовавшись биноклем мадемуазель Клотильды: такая камера в тюрьме – одна-единственная; ее окно легко узнать по зеленым занавескам. Так что у этого головореза из банды Кадэ, Пьера Тарденуа или Клемана Ле-Маншо, как вам больше нравится, были, судя по всему, весьма влиятельные покровители, если им удалось добиться для него такой милости.

Отсутствие «корзинки» (так называют решетчатый ящик, прикрывающий окно снаружи и не позволяющий узнику общаться с внешним миром) объяснялось исключительным местоположением этой камеры; раньше к ее окну невозможно было подобраться с улицы, но когда снесли дома, оно оказалось как раз напротив маленькой гостиной Жафрэ. Однако согласитесь: шторы в тюрьме – непозволительная роскошь!

Камера была узкой и длинной, пять метров на два, и брешь, возникшая между домами, позволяла теснимому со всех сторон взору добежать почти до горизонта и упереться там в крошечный кусочек небосклона величиной с ладошку, увлекая за собой и мысли заключенного, мечтающего о просторных полях, зеленых рощах и свободе.

Обстановку камеры, разумеется, трудно было назвать роскошной, но сравнив это место с другими камерами, вы сочли бы его вполне комфортабельным. Здесь можно было увидеть удобную кушетку, стол, небольшой комод и кресло, да-да, настоящее кресло, сидя в котором, узник одновременно с семейством Жафрэ слушал вопли продавцов, выбегавших из-за угла на улицу Сент-Антуан и размахивавших пачками бульварных листков.

А вы заметили, что люди, торгующие газетами, почти исчезли с парижских улиц? Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что с самой войны не слышу этих бедолаг, выкликавших раньше со свирепым усердием: «Новости! Последние новости!»

Сведения об узнике, которые сообщил нам начальник тюрьмы, были совершенно точными – и в отношении возраста, и в отношении увечья. Преступник действительно был одноруким, однако словесный портрет оставлял более неблагоприятное впечатление, чем оригинал. Самое любопытное, что Клеман не казался уродом, несмотря на шрам, нарушивший правильность черт, несмотря на космы волос и густую бороду, почти полностью скрывавшую его лицо. А лицо это дышало энергией, бывало порой задумчивым, но чаще – насмешливым, а иногда озарялось улыбкой и становилось в такие минуты неожиданно ласковым. Вместо правой руки у узника болтался пустой рукав, левой же Клеман владел безупречно.

Ле-Маншо был хорошо сложен, высок и, по всей видимости, подвижен и гибок; он много ходил по камере и даже делал зарядку, как говорили надзиратели. В остальное время заключенный либо читал, либо писал. Ему приносили газеты, книги. Даже начальник тюрьмы догадывался, что не вся корреспонденция Клемана проходит через канцелярию.

Впервые Ле-Маншо услышал голоса продавцов, торгующих газетами, на закате дня. Клеман сидел в кресле возле стола, где еще стояла посуда, не убранная после обеда, который узник съел с немалым аппетитом, и лежала выписка из протокола утреннего заседания суда. Там обвиняемому вынесли суровый приговор…

Протокол был беспристрастен и, пожалуй, жесток. Его намеревались опубликовать завтра в одной из самых солидных юридических газет Парижа.

Клеман окончил чтение. Теперь, куря сигарету, он просматривал тот самый скверно напечатанный листок, который мы только что видели в руках мэтра Изидора Суэфа, входящего в гостиную Жафрэ.

Возле Клемана стоял надзиратель – человек лет сорока с лицом благодушным и порочным; звали тюремщика Ноэль, и на узника он смотрел с жадным любопытством.

– Ну, что скажешь? – нетерпеливо спросил надзиратель.

– Всегда занятно прочесть, что о тебе пишут, – ответил Ле-Маншо с искренним равнодушием.

Ноэль покачал головой и присвистнул.

– Я веду с вами честную игру, поверьте! – вскричал он. – Что для вас двадцать тысяч франков? Мелочь! Я прошу у вас эту жалкую сумму, которая даст мне возможность два года жить в свое удовольствие, тратя по тридцать-сорок франков в день! А потом – хоть потоп!

– У меня нет двадцати тысяч франков, – проговорил Клеман, – в этом все дело.

– У вас есть перо, чернила, бумага, – настаивал Ноэль умоляюще и сердито. – Два сладких года, не так уж много я у вас прошу. Выпишите мне чек – и я побегу в банк на улице Прованс. Ведь дело выеденного яйца не стоит! Что теперь-то вам отпираться? Комедия окончена. Вы же имеете доступ к такой замечательной кормушке… Вам надо только шепотом спросить: «Будет ли завтра день?». Об этом и в приговоре сказано…

Узник устало махнул рукой.

– А еще в приговоре сказано, что я из банды Кадэ и что зовут меня Клеман, – усмехнулся он. – Но все сведения о Черных Мантиях я получил сегодня на суде. Так что идите, голубчик, мне больше ничего не нужно…