Королевские бастарды - Феваль Поль Анри - Страница 12

Нам сейчас некогда рассуждать о полковнике Боццо-Корона, знаменитом филантропе с улицы Терезы, столь чтимом при жизни, но обвиненном после смерти в чудовищных преступлениях. Недавний судебный процесс мало что прояснил в этой истории. Так и осталось загадкой: то ли полковник Боццо – оклеветанный святой, то ли – прикидывавшийся ангелом негодяй, который почти целый век командовал страшным сообществом грабителей и убийц, носящем название Черные Мантии.

До кончины полковника Боццо за особняком Фиц-Роев присматривал немолодой человек по фамилии Моран, который, кажется, доводился дальней и нищей родней богатому и могущественному семейству де Кларов. Жил он один с маленькой и очень хорошенькой девочкой по имени Клотильда, которую колотил самым недостойным образом.

Возмущенные соседи пытались образумить Морана, стыдя за варварское обращение с ребенком, но он отвечал им: «Я вбиваю в нее молитву». Ничего другого от него никто не слышал, он твердил одно и то же: «Я вбиваю и вобью в нее молитву!»

Два-три раза в год, даже в те не слишком спокойные времена, пустынный дом оживал. В сумерках к нему подкатывали кареты, и Моран, фанатичный приверженец постов и молитв, встречал гостей у ворот.

На этих вечерах девочка не появлялась.

Карета въезжала во двор, и ворота тотчас захлопывались. Те, кому все же посчастливилось заглянуть в них, утверждали, что гости всегда были одни и те же: пять-шесть элегантных мужчин, две красавицы-дамы и невероятно древний старичок, который едва передвигался и походил на не вполне воскресшего покойника.

Когда собирались гости, сквозь ставни четырех окон парадной гостиной пробивался яркий свет. Посетители, как правило, не нарушали обычной тишины особняка, но порой слышались и возбужденные голоса. Однако спорящих всегда успокаивал пронзительно дребезжащий старческий тенорок.

В полночь – и никогда ни минутой позже – Моран вновь распахивал ворота, и посетители уезжали. В гостиной гасили свет. Старинный особняк вновь погружался в дремотную тишину.

В ходе следствия по делу Черных Мантий многих жителей квартала Марэ вызвали в качестве свидетелей, но те не опознали ни одного из обвиняемых, из чего представители власти вполне резонно заключили, что на скамью подсудимых попали лишь пешки – главари же этой сумрачной армии зла словно растворились в воздухе.

Всем нам известно, что зачастую бывает именно так.

После смерти полковника Боццо, которого весь Париж провожал на кладбище Пер-Лашез, Моран и девочка исчезли и в доме поселилось семейство Жафрэ. Но вот что интересно: с тех пор, как хозяевами особняка стали супруги Жафрэ (никто доподлинно не знал, купили они его или сняли внаем), – вечерние приемы в гостиной продолжались по-прежнему. Все так же два-три раза в год распахивались скрипучие ворота – вот только в экипажах, въезжавших во двор, сидели теперь совсем другие люди.

И еще одна деталь, которую я мог бы и упустить. Прежде чем уехать с девочкой, Моран, который никогда не переступал порога храма, хотя и обучал ребенка латинским молитвам с помощью рукоприкладства, – так вот, Моран отправился к священнику храма Сен-Поль и долго-долго беседовал с этим человеком. Вернувшись к себе, Моран взял малышку за руку и отвел к дому священника, показал ей дверь и проговорил:

– Запомни, здесь живет священник. Когда придет срок, прочтешь ему молитву, которой я тебя научил.

Многие это видели, многие слышали, и, конечно же, тут крылась какая-то тайна.

Но и это еще не все. Вы только подумайте, пройдет несколько лет, и в особняке вновь поселится повзрослевшая и похорошевшая Тильда – и привезет ее туда господин Жафрэ! За три года ребенок сильно меняется, это ясно каждому. Тильда же стала просто неузнаваемой, и обитатели квартала Марэ поначалу не верили, что перед ними – их прежняя маленькая соседка. Долго убеждала их госпожа Жафрэ, которая не только не била девушку, но всячески ласкала ее и громко называла «голубушкой», стоя возле открытого окна.

Но мне бы еще хотелось, чтобы вы послушали историю, которую рассказывали, когда вернулась Тильда, а уж поверите вы ей или нет, это ваше дело. Откуда взялась эта легенда? Каким образом со всеми деталями и подробностями долетела из Сен-Дени до Марэ? На этот вопрос ответить я не смогу. Однако сообщу все же небезынтересный факт: на улице Пайен есть кабачок; держит его человек по имени Лапьер, бывший кучер фиакра. Так вот, из таверны Лапьера и вышла на свет Божий эта легенда – если не целиком, то на две трети.

Добавлю еще, что добрейший Жафрэ, пока жил по-холостяцки, был одним из вернейших завсегдатаев маленького кафе «Лавочка» на Королевской площади совершенно перестал заглядывать туда, едва госпожа Жафрэ осчастливила своим присутствием их гнездышко.

А когда вы бываете в кафе «Лавочка» каждый день, а потом больше не появляетесь там ни разу, то вместо вас за ваш прежний столик усаживаются слухи. Не забудем, что пищей для вечерних бесед пятидесяти, а то и шестидесяти окрестных семейств служат исключительно сплетни, родившиеся в кафе «Лавочка» на Королевской площади.

Так что легенда могла вылететь и из этого славного заведения. А я пересказываю ее в том виде, в каком она существует в приходе Сен-Поль, и не выдаю за большее, чем она есть. Ну так слушайте.

Зимним утром по дороге, которая ведет из Шапель-Сен-Дени в Сент-Уэн, огибая кладбище Клиньянкур, тащились нищие погребальные дроги: жалкая полудохлая лошаденка, простой сосновый гроб.

Вы ведь помните чудесную гравюру «Похороны бедняка»? Так здесь эта картина предстала перед случайными зрителями въяве. По безобразной пустынной местности, которую нельзя было признать ни городом, ни деревней, по дороге, покрытой густой грязью, кое-где присыпанной беловатым нерастаявшим снегом, тащилась убогая повозка, похожая на сундук. Она ехала в печальном и грустном одиночестве.

За дрогами не плелась даже собачка, как плетется она на картине, уныло понурив голову и вызывая щемящую жалость…

Вместо песика за гробом брела девочка, жалкая худышка в скверной одежонке – и все же прехорошенькая, с раскрасневшимися на морозе щечками и густыми растрепанными волосами.

Она провожала покойника в последний путь одна-одинешенька, точь-в-точь как собачка на картине, и шла, тоже опустив голову и дрожа от холода, но не плакала.

Кладбище было совсем новым, рабочие только-только заканчивали обносить его оградой, однако тут уже был свой мастер, изготовляющий могильные плиты; он расположился со своими инструментами в небольшой хибарке на обочине дороги, а на противоположной стороне уже строился другой сарайчик – свидетельство ежесекундно возрастающей конкуренции. Перед мастерской камнереза с вывеской «Кадэ, надгробия» хорошенький мальчик лет десяти играл с ошметками траурного венка. Парнишка взглянул на дроги – таких жалких он еще не видел – и весело рассмеялся: дети бедняков охотно потешаются над нищетой.

– А это уж и вовсе какое-то чучело, – заявил он, рассматривая девочку, – со всех сторон волосы, а лица нет.

Густые кудри упали бедняжке на лоб, и она их не убирала.

– До чего же ей холодно в холщовой-то юбке! Ой-е-ей! – поежился мальчик.

Он уже не играл и не смеялся, невольно провожая взглядом дроги, которые удаляясь, казались все меньше. Сам не зная почему, парнишка вдруг посерьезнел и помрачнел.

– Лоботряс! Иди забери завтрак и марш в школу! – послышался из домика глухой надтреснутьш голос. – А то смотри, заработаешь хорошую трепку! Папаша Кадэ ведь тут, поблизости!

Мальчуган подхватил корзинку с завтраком и бегом помчался в сторону Монмартра: где-то там и находилась его школа. На повороте дороги он оглянулся, посмотрел на движущееся черное пятнышко, вздохнул и пробормотал:

– Вот бедняга!

Люди, приехавшие хоронить усопшего, недолго задержались на кладбище: они помолились, опустили сосновый гроб в яму, бросили горсть земли – и священник с кучером ушли. Не знаю уж почему, но только девочка спряталась за одним из надгробий. Когда взрослые удалились, она вернулась и уселась на краю незасыпанной могилы, свесив вниз ноги.