Братья по крови. Книга первая (СИ) - Артемьев Юрий - Страница 13

* * *

— Отца звали Григорий Филиппович Тихо́й. Родился он в двадцать седьмом году. И когда началась война, ему было примерно, как нам с тобой сейчас. Дед наш Филипп на войну ушёл добровольцем в первые же дни… Как и где он погиб? Никто так и не узнал. Там такая мясорубка была в первые несколько месяцев, что до сих пор никто разобраться до конца не может. А мог и вообще даже до фронта не добраться. Сколько эшелонов с безоружными новобранцами разбомбили по дороге на фронт? Кто их считал тогда?

Лёшка пощупал одежду, висящую на кустах.

— Смотри. Почти высохла. Пошли к метро, пожрать чего-нибудь возьмём. В животе уже крутит со страшной силой.

— Думаешь на Пролетарке МакДональдс есть, или Крошка Картошка?

— Там булочная есть.

— Булочная и поближе есть. Вон за теми домами…

— Ты что? Тоже вспомнил?

— Нет. Просто я этот район хорошо знаю. И раньше знал. Я вырос тут недалеко. Может и сейчас где-то там бегает десятилетний Сашка…

— В ту булочную я не хочу… Там хлеб есть, а запить нечем…

— Ладно. Пошли к метро… Но ты рассказывай дальше! А то тянешь кота за хвост…

— Никого я не тяну. Слушай дальше! Наш отец не успел вовремя эвакуироваться. Но это он так говорил. Как я понял, он очень хотел на фронт попасть. Но чуть-чуть не попал к немцам в лапы… Повезло ему тогда. Попал к партизанам. И почти всю войну был в партизанском отряде. Разведчиком, связным и не только. Он освоил сапёрное дело, взрывал рельсы, минировал дороги… Когда наши освободили Белоруссию, ему уже восемнадцать исполнилось. Его в армию призвали. А в сорок пятом, уже после объявления Победы отца в Праге чуть не убили… Чудом выжил. Но стал инвалидом. Руки целы, ноги целы, а лёгкие врачи еле-еле по частям собрали. У него вся грудь в шрамах была. Помнишь? А… Ты не вспомнил ещё…

Мы уже оделись и двинулись в сторону станции метро «Пролетарская».

— Батя долго тогда лечился, но кое как встал на ноги. Правда, с работой у него было туго. Трудиться, как все он не мог. Быстро «задыхался»… Отдышка его вообще постоянно мучила. Да он даже милостыню просить не мог, как другие инвалиды. У тех хотя бы было видно, что они инвалиды. У кого руки нет, у кого ноги, а у кого и обеих ног не хватало. А ещё были слепые и обожжённые… Но наш отец был нормальным… с виду… А внутри весь порезанный и поломанный. Устроился он, конечно… Тогда много было всяких артелей и кооперативов… Обувь он чинил…

— А мама наша? Кто она?

— Это другая часть истории нашей семьи. Я начну с нашего деда.

— С Филиппа? Он же погиб в первые дни войны…

— Нет. Другой наш дед — Ковальчук Иван Семёнович. Он до войны работал лесником. Охотник от бога, как отец рассказывал. Из тех, кто белку в глаз бьёт, чтобы шкурку не портить. Почти сорок пять ему было, когда немцы напали… Наших много тогда отступало и пряталось по лесам. Немцы уж больно резво на первых порах пёрли вперёд… А дед подбирал заблудившихся бойцов, раненым помогал, прятал их в лесу. Лес он знал, как свои пять пальцев. Так он и собрал свой партизанский отряд. И потом возглавил его. А мама?… Это ещё одна грустная история прошедшей войны.

Лёша замолчал. Похоже, что воспоминания о маме его огорчали. Странно всё это. Мне пока трудно это понять. Потому чтобы понять человека, внутри которого присутствуют сразу две личности, надо самому стать таким человеком. А ко мне пока не вернулась память моего нового тела.

— Мама родилась в сороковом. Жила в деревне. Ей не было ещё и двух лет, когда в деревню пришли немцы и полицаи. В подполе одной избы нашли двух раненых красноармейцев. Их тут же пристрелили. Возиться с тяжелоранеными немцам было лень. А всех жителей деревни согнали в один амбар. Всех… Стариков, женщин, детей. Облили амбар по углам из канистр бензином и подожгли. Партизанский отряд нашего деда опоздал совсем чуть-чуть. Они убили всех этих немцев и полицаев, но жителей деревни это уже не спасло. Выжила только одна маленькая девочка, примерно двух лет от роду. Мать выкинула её из амбара в щель под самой крышей, когда уже полыхало вовсю… У девочки были сломаны обе ноги и повреждён позвоночник… И ещё ожоги… Наш дед, командир партизанского отряда, выходил эту девочку, а после и удочерил её. Это была наша с тобой мать — Наталья Ивановна Ковальчук. Дед её один воспитывал. Сломанные ноги срослись, ожоги зажили, а вот позвоночник так и остался искривлён.

Мы уже дошли до метро. В булочной купили небольшой батончик за семь копеек и разделили на двоих. Свежий хлеб имел умопомрачительный запах… Вот почему хлеб раньше имел такой аромат, но при этом быстро черствел? Хотя и сухарики из него были тоже обалденные. А вот в будущем у хлеба не стало того аромата… Зато эти испечённые из неизвестно чего батоны быстро покрывались чёрной, зелёной или даже оранжевой плесенью, но при этом продолжали оставаться мягкими…

Запив съеденный хлеб газировкой, Лёшка продолжил свой рассказ.

— В конце пятьдесят восьмого года дед совершенно случайно встретился с отцом. К тому времени, у Ивана Семёновича уже развился быстро прогрессирующий рак лёгких… У отца тоже были с лёгкими постоянные проблемы. Вот, где-то в каком-то медицинском учреждении они и встретились… Дед обратился к отцу с просьбой позаботиться о дочери. После войны женщин было гораздо больше, чем мужиков. Слишком много забрала себе война… И продолжала собирать свой кровавый урожай ещё долго, но уже в мирное время. Зато женщин было полно, и молодых, и зрелых, на любой вкус. Но у молоденькой хромоножки с искривлённым позвоночником не было ни единого шанса найти себе мужа. Мало шансов было и у бедного инвалида Григория Тихо́го. Дед умер через полгода. Отец с молодой женой переехали в деревню Шипилово, а через год родились мы с тобою. Наталья Тиха́я умерла сразу после родов от сильного кровотечения. Вот тогда-то наша с тобой фамилия и изменилась на одну букву. Батя поехал оформлять всё сразу, и свидетельство о смерти жены Натальи, и наши с тобой свидетельства о рождении. Ошибка произошла по причине того, что при написании фамилии нашей матери Тиха́я, ударение не ставится. Батя переживал из-за мамки сильно. Ну и бухой, наверное, был. А тому, кто оформлял документы, было по фигу. Так фамилия Тихо́й превратилась в Тихий. Ты теперь Александр Тихий, а я Тихий Алексей. С тех пор так и пошло. Теперь уже трудно будет убедить всех в обратном. Скажут, что Тихо́й — это местечковый говор, а на самом деле правильно Тихий. Сейчас Шипилово уже часть Москвы. И мы с тобой до девяти лет прожили там. Там же пошли в школу и проучились три года… Отец умер от осложнения после пневмонии в шестьдесят девятом. Нас с тобой отправили сюда, в интернат… Деревенский дом, в котором мы жили в Шипилово снесли. Сейчас там строят новый район Москвы.

— Да. Я знаю. Орехово-Борисово…

— Вот и всё… Последние пять лет мы учимся здесь.

— Ну и ладно… Я так понял, что дома у нас больше нет, а требовать себе квартиру в новостройках Орехово-Борисово, взамен снесённого дома бесполезно.

— После совершеннолетия должны что-то дать.

— Ага… Ты прав, Лёш. Дадут. Догонят и ещё добавят. Общагу мы получим и всё тут. Люди в Союзе годами стояли в очередях на квартиру…

— А кооперативные квартиры?

— Во-первых: Кооператив — это дорого. И даже если мы с тобой найдём эти деньги, то надо ещё будет всем объяснить, что деньги мы заработали честно…

— А ты знаешь, где взять деньги?

— Знаю несколько мест… Но не сейчас.

— Ладно. Потом расскажешь. А сейчас давай лучше подумаем, как будем разруливать ситуацию с рыжим.

— Как? Как… Каком кверху… Помнишь, как ты сказал тогда?

— Когда?

— Блин… А ведь и правда… Когда? Я хотел сказать, что вчера… Но это было, практически ещё сегодня…

— И что я сказал?

— А ты уже не помнишь? — Лёшка усмехнулся. — Ты сказал, что если шансов нет никаких, то и терять-то особенно нечего. А значит, и бояться нечего. Прорвёмся…

— А получится? — спросил его я.