Кремлевское кино - Сегень Александр Юрьевич - Страница 20

— С вашим образным мышлением, Иосиф Виссарионович, вам бы рассказы писать, — сказал Горький, наполняя рюмки и бокалы. — Не пора ли нам выпить за будущее советской кинокомедии?

— Самое время, — поднял свой бокал с вином генсек, чокнулся со всеми, слегка пригубил, и в этот момент в столовую вошло некое пьяное существо, тщедушное и плешивое, и сказало:

— Гляньте, какое тут общество! — причем первую букву в последнем слове произнесло, как немецкое «ö».

Тотчас за спиной у пьяного человека выросла фигура хорошенькой женщины лет тридцати, в ее лице смешались негодование, испуг, стыд и одновременно смешливость, как у некоторых жен, привыкших охотиться за своими мужьями, чтобы те не пили, и эту охоту воспринимающих за некую повседневную игру. Она сгребла пьяного человека в охапку:

— Ну куда ты вырулил! Я же просила! За это не получишь сегодня больше ни капли.

— А я хочу с этими людьми выпить, — сопротивлялся плешивый. — Тут, кажется, мой отец и еще пять-шесть достойных персонажей. Вон тот на Чаплина похож. А вон тот, гляньте, и вовсе на Сталина.

— Тимоша! — покраснев со стыда, как знамя Страны Советов, крикнул Горький. — Уведи ты его немедленно!

— Пойдем! А я говорю, пойдем! — тащила женщина, почему-то названная мужским именем, и в общем-то без труда справилась с довольно хлипким пьяницей, но осталось подозрение, что она на самом деле не слишком спешила увести его, устраивая своего рода представление, и даже позволила ему сбить огромную китайскую вазу. Заявленная в начале нынешнего собрания в качестве чеховского ружья вазища «выстрелила» — грохнулась на пол и, конечно же, по всем законам кинематографа, раскололась на кусочки, полетевшие под ноги присутствующим. Эйзенштейна в вазе не оказалось. Горький не сдержался и матерно выругался, Сталин посмотрел на него с сожалением и произнес обычное в таких случаях:

— На счастье.

— Да на какое счастье! — негодовал великий пролетарский. — Сплошное несчастье. С самого своего дня рождения как начал, так до сих пор это счастье продолжается.

— А я вот не люблю дни рождения отмечать, — сказал Сталин. — Славословия все эти. Всякий раз думаю: поскорее бы кончилось. Знаете что, товарищи, я полагаю, Алексею Максимовичу пора уже от нас отдохнуть.

— Иосиф Виссарионович! — взмолился Горький, но ему явно не хотелось, чтобы пьяное существо вернулось и публично чудило. И он не стал уговаривать, упрашивать. Тем более что главный гость решительно настроился на уход, подкрепленный убедительным аргументом:

— Надежда Сергеевна, знаете ли, сегодня плохо себя чувствует, я за нее волнуюсь, хочу поскорее увидеть. Повидались, ужин был прекрасный, ребята даже искупались, главное дело мы обговорили. Пора и честь знать.

Поднявшись со стула, Александров неприязненно посмотрел на серое пятно, оставленное его влажными трусами, насквозь промочившими брюки, ну да ерунда, высохнет. Он от души пожал сухую и крепкую руку Алексея Максимовича, расшаркался в восторгах:

— Жду с нетерпением продолжения «Самгина», читал в Америке, нобелевский комитет просто ослы, это величайший роман современности! Но я уверен, они очухаются.

— Я тоже, я тоже, — расчувствовался Горький, — хоть кино вообще не люблю, но ваши фильмы смотрел не без любопытства. А нобелевские ослы не просто ослы, а козлы вонючие, это вы правильно заметили.

Когда они выехали, уже совсем стемнело.

— А как это место называется? — спросил Александров. — В котором живет Алексей Максимович.

— Горки, — сказал водитель.

— Позвольте, а разве Горки не на юге? Где Ленин скончался.

— Там тоже Горки. Так уж бывает. Разные места, а называются одинаково.

— Горький в Горках. Остроумно! — засмеялся Григорий Васильевич. — А это были его сын и жена сына?

— Да уж, — вздохнул Сталин.

— Даже в Америке наслышаны о его пьянстве, — с сожалением сообщил режиссер. — А почему Алексей Максимович невестку назвал Тимошей?

— Да не знаю, — ответил Сталин. — Так у них почему-то повелось. Горький в Горках, а сын — горький пьяница. Жена хорошая… Правда, говорят, погуливает. Две дочки, Марфуша и Даша. Всем обеспечен. Живи — не хочу. А он пьет.

Александров заметил, что, когда Сталин волнуется и сердится, грузинский акцент невзначай проклевывается. Сейчас он сказал не «пьет», а «пёт».

— Беда! — вздохнул режиссер. — А отчего так?

— Говорят, мечтал стать знаменитее отца, да рылом не вышел, чувствует себя ущербным. — Сталин поспешил сменить тему: — Ну а что там Мексика?

— Мексика — чудо, — с восторгом ответил Григорий Васильевич. — Смешно: когда мы поначалу намеревались плыть в СССР через Японию и уже купили билеты, американские хлыщи-газетчики поспешили напечатать трогательные репортажи о том, как мы прощались с Юнайтед Стейтс, как сели на теплоход и, отплывая, плакали, махая платочками. А мы тем временем сдали билеты и собирались в Мексику. И мы ее всю объездили. — Александров замолчал, вспоминая; глядя в окно «паккарда» на пасущихся в большом количестве лошадей конезавода, он видел в них мексиканские табуны.

— Я слышал, попали под землетрясение? — спросил Сталин.

— Было такое, — отозвался Григорий Васильевич. — Мы даже сделали небольшой фильм об этом. Жаль, что не можем показать, Синклер все себе заграбастал и не отдает, буржуйская морда. Там много сильных кадров. Старинный испанский пантеон, откололась и рухнула стена, скрывавшая множество ячеек, и они открылись взору, как пчелиные соты, в каждой ячейке — гроб, на скелетах старинные испанские костюмы, кружевные воротники, жабо, длинные волосы на черепах с пустыми глазницами. Потрясающе! И вот какая самая пронзительная мысль. В тот день церкви оказались полны верующих, был какой-то религиозный праздник. Люди пришли молиться Богу, просить о помощи, а вместо этого их добрый Боженька наслал такое бедствие! Купола храмов падали на головы несчастных, заживо погребая их под тяжеленными обломками. Большинство людей и погибло-то как раз в храмах. Ну и где, Бог, твоя доброта?!

— Да, печально, — вздохнул Сталин. — Мне кажется, Богу давно уже нет дела до людишек. Его не трогают их беды, их судьбы. Ну, а что-нибудь веселое?

— Веселое? — оживился Александров. Поля сменились густым темным лесом. — Смешно было в Техуантепеке. Это такой тропический район. Пальмы, бананы, попугаи, крокодилы, колибри. Мы снимали нарядных девушек и женщин в длинных красивых платьях, но кто-то из местных умников сказал, что с помощью кинокамеры можно увидеть их голыми. Разразился скандал, нас чуть не закидали камнями. Потом все проверили, что видно в глазок объектива, удостоверились, что все в порядке, извинились.

— А что, не изобрести ли и впрямь такой аппаратик? — игриво засмеялся Шумяцкий.

— Даже не думайте! Я вам покажу! — в шутку пригрозил Сталин.

— Да такое просто невозможно, — усмехнулся Александров.

— Разве раньше кто-нибудь думал, что возможно показывать на киноэкране поступки и действия людей, совершенные в прошлом? — возразил Иосиф Виссарионович. — Э, люди еще не такое изобретут, вот увидите! Мы будем ехать в машине, а нас можно будет в это время показывать в Америке или в Мексике.

— Уже ведутся такие опыты, — сказал Александров. — Наш русский инженер Зворыкин, живущий в Америке, представил изобретенные им кинескоп — приемную трубку и иконоскоп — передающую трубку. Я, правда, не успел увидеть, как и что он показывает, но аппарат с помощью этих двух трубок передает движущееся изображение на расстояние.

— Трубок? — удивился Сталин, разглядывая свою курительную трубку. — Ну-ка, трубочка, покажи мне что-нибудь. Как там моя жена, к примеру?

— Это другие трубки, Иосиф Виссарионович.

— Да что я, не понимаю? Кстати, у нас в СССР тоже не сидят на месте. В этом году впервые осуществлена передача движущихся изображений по радио. С помощью передатчика, сконструированного инженером Архангельским. Вот так-то, господа американцы. А вы говорите… Как там? Джи?

— Больше не буду это «джи» говорить.