Ночь эльфов - Фетжен Жан-Луи - Страница 36

– Халиг кит инстилле беон виртминде!

– Что он сказал? – прошептал епископ.

– Он сказал, что ты беспокоишься о своем сокровище.

Епископ резко обернулся и вцепился в руку одному из священников, даже не отдавая себе в этом отчета. Высокий эльф, облаченный в серебряную кольчугу, мягко поблескивавшую при каждом его движении в полусумраке густого перелеска, приблизился к ним, небрежно поигрывая своим оружием. Лицо его было усталым, но Бедвин мгновенно узнал его.

– Сеньор Ллэндон!

– Ты знаешь, кто я? Тем лучше…

Взгляд эльфа скользнул по блестящему от пота лицу епископа, слишком ухоженной бороде и волосам… Потом Ллэндон заглянул внутрь повозки. На лице его появилось насмешливое выражение, и он широко распахнул полог. Молодая женщина, совершенно обнаженная, с глазами, расширенными от страха, прижимала к себе бархатную подушечку, слишком маленькую, чтобы скрыть роскошные округлости ее тела. Ллэндон протянул руку и помог ей спуститься, затем, не говоря ни слова, указал на дорогу, ведущую к городу. Девица помчалась по ней со всех ног, тряся телесами. Эльфы проводили ее равнодушно-насмешливыми взглядами.

– Итак, – продолжал Ллэндон, снова обращаясь к прелату, – ты волнуешься за свое сокровище?

Бедвин против воли бросил взгляд на повозку, где – в ногах соломенного матраса, заваленного бархатными подушечками, – стоял обитый железом сундучок

– Ключ, – приказал Ллэндон.

Епископ заколебался, но потом все же снял с шеи шнурочек, на котором висел ключ.

– Отец мой, нет! – воскликнул один из священников, бросаясь к нему.

Бедвин резким жестом остановил его.

– Nihil cupit nisi aurum. Id capiat, dum nos incolumes conservet.[17]

Ллэндон протянул ключ одному из эльфов, который прыгнул в повозку и отпер сундучок. Внутри было множество мешочков, набитых деньгами, золотая церковная утварь и большой золотой крест, украшенный драгоценными камнями. Эльф вытряхнул содержимое сундучка в дорожную пыль, и его собратья принялись рассматривать незнакомые предметы, возбужденно переговариваясь,– эти звуки напоминали забавное стрекотание. Затем эльф протянул Ллэндону епископскую Библию.

Из-за драгоценного золотого переплета, инкрустированного драгоценными камнями, книга была такой тяжелой, что Ллэндону пришлось положить ее перед собойна ступеньку повозки. Обложку украшал огромный крест, вытисненный на золотой пластине, а вокруг него на резных эмалях квадратной формы можно было прочитать имена четырех евангелистов – Матфея, Марка, Луки и Иоанна. Ллэндон резко расстегнул застежки, скрепляющие нижнюю и верхнюю части переплета, и священник, стоявший рядом с епископом, невольно дернулся и, задыхаясь от возмущения, прошептал:

– Mi pater, non sines incredulum scripta sacra attingere![18]

– Biblia sacra nihil valent apud eum, – отвечал Бедвин. – Iste cannis nullius rei nisi aurinostricupidus est![19]

Ллэндон обернулся и посмотрел на них, насмешливо скривив губы, потом снова вернулся к епископской Библии.

– Nihil valet aurum apud elphides[20], – вполголоса, словно про себя, произнес он.

Не обращая никакого внимания на обеих духовных особ, которые в ужасе переглянулись, Ллэндон продолжал рассматривать яркие рисунки, поневоле завороженный игрой красок. Он бессознательным жестом гладил кончиками пальцев пергаментные страницы, такие белые и гладкие, что, должно быть, они были выделаны из кожи мертворожденных ягнят. Потом остановился на картинке, изображающей изгнание Адама и Евы из рая – они стояли под яблоней, у подножия которой извивался змей,– и попытался прочесть текст, но это было унициальное письмо – сплошь заглавные буквы и никакого разделения между словами, и Ллэндон оставил попытки. У эльфов не было письменности, помимо огамических рун, но это были не буквы, а обозначения целых понятий, и он с большим трудом разбирал закорючки, принятые у людей. Однако сама иллюстрация была достаточно красноречива, чтобы он мог догадаться о содержании текста.

– Это ведь яблоня, не так ли? – спросил он Бедвина. – Значит, ваш запретный плод, растущий на древе познания, – это яблоко? Я вижу, твоя Библия не совсем еще забыла старые легенды…

Невесело усмехнувшись, он встряхнул головой и, закрыв глаза, громко процитировал по памяти:

– «И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть; а от древа познания добра и зла, не ешь от него: ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь»[21]. Что же это за религия, которая карает за знание смертью?

Бедвин не отвечал.

– Вот, значит, каков твой бог… Бог, который хочет, чтобы древо познания принадлежало только ему, и готов убить каждого, кто посмеет к нему приблизиться? И вы ради такой веры готовы истребить все остальные народы на земле?

– Этот Бог есть любовь, – прошептал Бедвин.

– Да, любовь – для людей, ад – для всех остальных… И эту ненависть…

Он схватил книгу и, лихорадочно перелистывая ее гладкие страницы, украшенные искусными рисунками, гневно воскликнул:

– И эту ненависть вы воплотили в такой красоте!

И, охваченный приступом безумного гнева, Ллэндон начал вырывать страницы из книги и швырять их на землю.

– Нет!

Священник бросился к нему, сам обезумев от ужаса, но это было похоже на удар волны о скалу – Ллэндон стиснул ему горло одной рукой, его длинные ногти вонзились в кожу и разорвали ее. Тонкие струйки крови потекли по голубоватой руке, украшенной серебряными браслетами. Священник захрипел, глаза его остекленели. Ллэндон жестоким ударом отшвырнул его к повозке и снова повернулся к Бедвину. Его лицо с приподнятой в злобной усмешке верхней губой, обнажившей острые зубы с чуть выступающими боковыми клыками, было ужасно – он был похож на вампира из страшных поверий.

Епископ упал на колени и протянул к нему крест, висевший у него на груди на цепочке.

– Заклинаю вас, демоны, изыдите по слову моему! Не в ваших силах внушить мне страх или причинить вред, ни здесь, ни в другом месте, ибо защита Божья со мной!

– Это еще что? – прошипел Ллэндон, медленно приближаясь к нему. – Заклинание? Я не боюсь твоей магии, поп!

– Заклинаю вас, изыдите, не то падет на вас проклятие Бога Отца, Сына и Святого Духа, и гнев всей Святой Троицы обрушится на вас, и все силы небесные ринутся на землю, дабы поразить и истребить вас!

Ллэндон сжал пальцами его шею – белую трепещущую плоть, от которой так и разило страхом. Глаза епископа были закрыты, борода тряслась, губы дрожали, он чуть не плакал. Его голос теперь был лишь слабым хрипом:

– Да покарает вас гнев Божий… Именем святых имен Господних: Хее, Лаие, Лион, Хела, Саваоф, Хебойн, Адонаи…

Затем раздался отвратительный булькающий звук – Ллэндон с почти звериным рычанием вонзил острые зубы в шею епископа, и в лицо ему хлынула теплая волна крови. Зрелище было так ужасно, что даже подданные Ллэндона закрыли лица руками, не в силах смотреть.

В ту же ночь больше сотни эльфов исчезли в лесу, бежав от войны Ллэндона и пережитого сегодня кошмара.

Глаза слезились от дыма костра и закрывались сами собой, и наконец Утер впал в странное оцепенение, похожее на сон наяву. Донего смутно доносилось потрескивание сучьев в костре и крики ночных птиц. Поднялся ветер, возвещая о наступлении гроз и обильных дождей, которые всегда проходили накануне осеннего равноденствия. На рыцаре почти не было одежды: лишь набедренная повязка и сапоги. Его единственным оружием, если не считать охотничьей рогатины, оставался меч. Вот уже несколько недель он никого не видел, и это одиночество мало-помалу погружало его в такое же глубокое отчаяние, как прежде – заточение под Красной Горой. Ему было страшно, он дрожал под струями холодного дождя, целые ночи напролет подстерегая добычу и прислушиваясь к лесным шорохам, терзался от голода, и ему хотелось бежать отсюда – вернуться к себе в Каэр Систеннен, оставив эти жуткие леса. Он стал похож на дикого зверя – в волосах запутались сучья и листья, лицо заросло густой бородой, от него наверняка воняло, как от медведя, и он ненавидел эти густые заросли и переплетения корней, солоноватую на вкус воду озера, оглушительное кваканье лягушек и собачью осеннюю погоду.