Хэлло, дорогая (СИ) - "Sascha_Forever_21" - Страница 55

Велено принести колы? Пожалуйста. Эта не подходит, потому что банка тёплая? Будет другая, холоднее. Надоел кавалер? Пусть только попробует подойти. Нужно встретить её после кино, куда она пойдёт с подружками? Не вопрос, Хейли.

Хэл был счастлив, что она позволяет просто таскаться за ней, быть рядом, дышать с ней одним воздухом. Немногие ребята в семнадцать лет чувствуют так, как чувствовал Хэл. Он был редко одарён умением любить — и им же редко проклят. Парни боялись его, чтобы открыто шутить, а что там они говорят за глаза, ему было плевать. Если Хейли касалась его плеча или просила понести свою тренировочную тёмно-синюю сумку, если она разрешала ему купить себе коктейль в кафетерии или позволяла придержать себе дверь, Хэл так влюблённо смотрел на неё, что всем всё было ясно: этот большой, добродушный, наивный парень, таскающийся за Хейли Фостер, как телёнок, просто влюблён в неё, очень, очень влюблён, до безумия. И это была такая обычная, рядовая, скучная история, что все очень быстро махнули на это рукой и забыли.

А потом Хейли пропала.

***

По нестриженому газону, мало похожему на заливной райский луг из своих представлений, Конни дошла до пансиона и поднялась на крыльцо. Под сенью высоких, старых деревьев стояли не менее старые скамейки, но не было ни души — только птицы тревожно пели в начинающейся лесополосе, на которую выходили большие окна в деревянных рамах. Пансион был совсем не похож на место, которое вообразила себе Конни. Он казался таким местом, в котором не хотелось бы провести остаток дней; унылым потерянным раем, куда люди наверняка сбагривают своих стариков, чтобы те не мешали им жить. Всё дышало странной ветхостью, везде острый взгляд Конни замечал следы неустроенности и запущения. Крыльцо требовало ремонта, дорожку плохо просыпали песком, отчего она тоже заросла травой. В паре окон на фасаде здания не хватало стёкол, так что они были затянуты плотными сетками. Сами стены нуждались хотя бы в покраске, а кровлю не мешало бы подлатать.

У Конни сжалось сердце, когда она подумала о том, что Хэл мог действительно устать от заскоков старухи-матери — все знают, что к старости люди могут вести себя странно, обзаводятся неприятными привычками и пристрастиями и просто ярче проявляют сварливость и эгоизм. Но оправдывало ли это тот факт, что он отправил маму в это Богом забытое местечко, строго огороженное высоким забором?

Оправдывало ли, что он, похоже, всё же сбагрил её?

Когда Конни, вцепившись одной рукой в сумочку, а другой — в корзинку, поднялась на крыльцо, ей навстречу тут же показалась средних лет женщина с убранными в пучок светлыми волосами, в светло-розовой форме, отчего-то напомнившей больничную. Её лица Конни даже не заметила, таким невыразительным оно было.

— Проходите, только вытрите ноги. Оставьте верхнюю одежду, я её уберу. У вас есть пропуск? Вы здесь впервые?

Конни засуетилась. Отвечая на вопросы, быстро вошла, сняла дублёнку и, осмотревшись, неловко сжала плечи, встав возле обычного письменного стола, за которым устроилась та женщина в костюме: она заполняла бланк, время от времени задавая Конни всё новые вопросы. Их было почти нескончаемое множество. Конни отвечала машинально. Потом сотрудница вручила ей ручку и с десяток бумаг, скреплённых скобой, и велела с ними ознакомиться: это были правила пребывания в пансионе. Конни углубилась в чтение, изредка отрываясь от листов и украдкой разглядывая холл.

Внутри пансион казался тихим, тёмным, холодным. Здесь не было слышно человеческих голосов, смеха или звука чьих-нибудь шагов по коридору. Конни почудилось, что она зашла в мемориальный зал при похоронном бюро: точно такой же дом, вспомнилось, был там, где в последний путь провожали маму. Она лежала в лакированном коричневом гробу с бордовой отделкой, окружённая букетами скупо развёрнутых по бутону лилий на золочёных треногах, в точно таком же старом доме с высокими деревянными окнами, длинными пролётами коридоров и сквозными комнатами.

— Сюда.

Сотрудница была не из разговорчивых. Закончила с выпиской маленькой карточки, которую вручила Конни. Затем поставила на бланке печать и присовокупила его в папку с крупной литерой «М» на корешке, ко множеству других заполненных листов. Затем убрала папку на место, на полку позади себя, в высокий дубовый стеллаж. Конни, как зачарованная, впилась взглядом в папку с буквой «О» через одну от своей, и закусила губу, вдруг подумав, что Хэл, должно быть, тоже заполнял этот бланк, и там есть все данные о нём, всё то же самое, что спрашивали у неё, у Констанс. Полное имя, ай-ди данные, контактные номера, место работы, адрес, в конце концов. Вот оно, адрес. Ей нужно заглянуть в эту папку, если только она не узнает что-то полезное от Гвенет Оуэн, его матери. Быть может, она даст Конни адрес Хэла, и тогда…

Что тогда?

Конни задумчиво притормозила бешеный ход течения собственных мыслей. Ей было недостаточно просто понять, что с Хэлом. Она хотела не просто знать о нём всё, что должна была, чтобы помочь. Многие знакомые, да что там — даже отец и эта его чёртова беременная стерва — считали Конни холодной и безразличной для девушки, которой всего-то девятнадцать лет. Конни понимала, что они имеют в виду, и ей было плевать.

После смерти мамы, а случилось это не так давно, всего-то три года назад, она словно замерла внутри. Стала этакой мухой в янтаре, вещью в себе, неизвестной переменной — что-то в ней сломалось в день, когда она похоронила самого близкого человека на свете. Оказалось, что её мама — самая обычная с виду женщина, красивая, безусловно, но особенно ничем не примечательная, ведущая скучную взрослую жизнь, с такими же скучными и взрослыми увлечениями, погружённая в быт и рутину единственной дочери и любимого мужа — была всё равно что клей, соединявший все части целого в мироздании Конни.

Без мамы из жизни быстро ушла бабушка.

Без мамы папа перестал быть похожим на себя. Вроде бы с виду был таким же, как всегда, но Конни чувствовала — это не так, он здорово изменился. И, если первое время его неожиданные холодность и равнодушие она могла списать на скорбь и шок от утраты Мелиссы Мун, то затем, когда он нашёл Джо меньше чем через год и завёл с ней роман, Конни уголком сознания поняла. Кажется, похоронив жену, он попрощался и с Констанс тоже.

Стать прошлым для собственного родителя — это очень горькая участь. Папа вёл себя, как обычно. Говорил Конни всё те же фирменные словечки, болтал и шутил, как обычно, когда появлялся дома или они пересекались за завтраком или воскресным ланчем. Он всё так же давал ей денег на карманные расходы, хотя Конни в старшей школе по выходным начала подрабатывать в кинотеатре на билетной кассе, чтобы отвлечься и уйти из дома, где ей были уже не рады.

Уже не рады — вот всё, что вкратце описывало всю жизнь Конни после смерти мамы. Порой ночами — особенно ночами, когда не спалось и она молча переживала снедающую тупую боль в груди — тоска по ней подступала к горлу так близко, что накатывала слезами. И выходила тоже через них. Конни казалось, она одна оплакивает маму. Отец выждал сколько-то времени, чтоб никто не сказал, что он ведёт себя неприлично, а потом часто водил Джо к ним домой. Конни была уже взрослой, она хорошо понимала, чем они занимаются и чего они хотят друг от друга, потому что у неё всё это уже тоже было с собственным парнем, но отступило на задний план и поблёкло, когда мама ушла. Вся её жизнь поблёкла, чего там.

Лёжа у себя в кровати на спине и глядя в потолок с мерцающими на нём тенями и переливами лунного света, Конни в последнем выпускном классе слушала женские вздохи, гулко раздающиеся по дому. Она знала, что отец просит Джо быть потише, но понимала, что не так-то это просто, если чёртова девка держит его за яйца и трахает, верно? Джо прощалось всё, и Конни не нужно было объяснять, почему.

Просто она была будущим отца, а Конни — прошлым, с которым его больше ничего не связывало.

Казалось, в руках Констанс оборвались все ниточки, ведущие к собственной ясной, счастливой, старой жизни. И вдруг она нащупала ещё одну: ту, что вела к Гвенет Оуэн, к родной сестре Терезы, родной бабушки по матери. И теперь Конни шла по пансиону следом за женщиной в розовой форме — на бейджике, висевшем на груди, было написано «Марджери» — и, глядя ей в спину, думала о том, что она приехала сюда не только ради Хэла, но и ради себя.