Сердце льва - Вересов Дмитрий - Страница 54

— Алло, мостик. Объявляю нулевой вариант. Повторяю, нулевой вариант!

— Есть по нулевому варианту, — бодро отозвался Вильгельм фон Ротенау, кашлянул и гордо сообщил: — А торпеды, херр штандартенфюрер, стороной прошли. И русские свиньи сейчас об этом очень пожалеют.

— Отлично, сейчас буду. — Хорст, бросив трубку, оделся, растолкал утомлённую жену и, стремглав выскочив из каюты, взбежал на капитанский мостик. — Ну, как дела?

Дела шли — «Валькирия» на глазах превращалась из праздношатающейся путаны в грозную деву-воительницу. Ревели оглушительно сирены, урчали электрические моторы, стучали по ступеням и настилу палуб пружинистые немецкие ноги. Шнелле! Шнелле! Вспыхнули, выискивая врага, мощные прожекторы, слаженно запели сонары, чуткие людские пальцы закрутили верньеры дальномеров. Из недр «Валькирии» на юте и на баке появились башни главного калибра. Есть цель, к бою готовы! Бухнули шестидюймовые орудия, разразились гибельным огнём, смертоносные стальные дьяволы с рёвом понеслись над океаном. Недолёт! Перелёт!

— Ага, мы их взяли в вилку! — в восторге закричал фон Ротенау, глянул с нетерпением на экран радара, выругался и шёпотом спросил: — А где они? — По-бизоньи заревел, топнул ногами, бешено схватил трубку телефона. — Эй, акустик, как там слышимость? Что, никаких шумов? Химмель-доннер-веттер! Сакрамент!

Он снова зарычал, выбросил за борт бинокль и негромко, словно обиженный ребёнок, пожаловался Хорсту:

— Ушёл, ушёл, лёг на дно, х…ев жид! Ох непрост оказался «Академик Иоффе», взлететь не мог, испариться тоже, значит, залёг на дно. Похоже, инженерная мысль в стране Советов не дремала.

— Ну ничего, я его ещё вые…у, высушу, из Марианской впадины достану, суку! — Вильгельм фон Ротенау вынул из нактоуза запасной бинокль и велел ложиться на боевой курс — приступать к немедленному глубоководному бомбометанию.

Сделав циркуляцию, легли, примерились, прибавили ходу, приступили. Заухал за кормой, вздыхая тяжко, океан, взметались к небесам обрывки у пены, бледнела полная луна, мерцая, содрогались звезды, а разъярённый Ротенау все никак не унимался — ещё заход, ещё, ещё. Пирамида не пирамида, Нептун не Нептун, академик Иоффе не академик Иоффе. Огонь! Огонь! Огонь!

Хорст не вмешивался — пусть побесится, отведёт душу напоследок, все равно нужно убираться, так и не открыв загадочную дверь в подводной пирамиде…

Тим (1979)

Проснулся Тим от громовых раскатов — ба-ахнуло где-то совсем рядом, между щетинистых верхушек сосен. «Люблю грозу в начале мая», — он зевнул, лениво потянулся и, нехотя открыв глаза, разочарованно фыркнул — все вокруг было серо словно штаны пожарного. Серый полумрак комнаты, серый в полумраке кот, серая рубашка Лены спавшей «лягушкой», на животе. А снаружи было ещё хуже, иссиня-фиолетово, невыразимо мрачно, дождь выстукивал на хай-хэте крыши грустную свингово-блюзовую тему: «Скоро осень, за окнами август… Хрен вам, а не ностальгически-романтический медовый месяц на берегу реки детства. И чтобы жизнь мёдом не казалась, идите-ка растапливайте печь».

Снова громыхнуло, но деликатнее, глуше. Ветер зашумел верхушками сосен, хлопнул резко полузакрытой рамой и погнал лиловые сполохи дальше.

Гроза уходила прочь.

— Правильно, завтра докуем. — Лена улыбнулась во сне, перевернулась на спину, открыв глаза, и крепко прижалась к Тиму. — Расслабься, тебе все это снится.

В кои-то веки они выбрались на дачу к Лене — подышать воздухом детства, побродить, взявшись за руки, по берегам сонной Оредежи и вот — низкая облачность, осадки по колено, промозглая не по сезону свежесть вечером. Гроза в начале мая это, может, и хорошо, а вот весь август напролёт — сыровато для ног и утомительно для души. Приходилось днями, на радость Тихону, ловить на удочку пескарей, искать моховики и красненькие в лесу или самозабвенно сплетаться в объятиях под стук барабанящего по крыше дождя. Однако одной любовью сыт не будешь — после баловства Лена шла на кухню возиться с керосинкой, Тим садился поближе к свету и с видом академика на отдыхе листал какую-нибудь заумную книжонку.

В июне он прибился на практику к смежникам археологам, провёл полтора месяца в поле на раскопках гнездовских курганов под Смоленском и в душе начал считать себя заправским археологом. Теперь его идеалом, объектом преклонения и подражания стал Игнатий Стелецкий, прославившийся исследованиями подземной Москвы. Вот кто истинный учёный, положивший всю свою жизнь на алтарь науки. Не какая-нибудь там кабинетная крыса, вроде папочки-академика!

Управившись, Лена звала его за стол, накрываемый обычно на веранде, затем они сражались то в шахматы, то в шашки, то в подкидного дурака, разговаривали ни о чем и снова шли сплетаться в неистовых объятиях…

А запевала-дождь все барабанил и барабанил по крыше. Словом, как-то монотонно, невесело было в просторном доме с запущенным яблоневым садом, построенном, если верить Лене, ещё во времена молодости её бабушки-колдуньи.

Вечерами она топила круглую железную печурку, подолгу сидела у раскрытой дверцы, глядела в огонь, и его неверные отблески плясали в её бездонных глазах.

А Тим, отложив книгу, глядел на неё. И все не мог наглядеться, растягивая мгновения, чище и прекраснее которых — он знал это наверняка — в жизни его уже не будет.

— Никогда… — чуть слышно прошептал он. Но она услышала, вопросительно повернула голову. Тень пламени переметнулась на щеку, волшебство истаяло.

— Ленка… — сказал он тихо. — Ленка… Я хочу быть с тобой… Я люблю тебя, я не могу без тебя… Выходи за меня. Я понимаю, я пока ещё никто, мальчишка…

— Мальчишка… — задумчиво повторила она. — вот именно… Сколько тебе лет?

Тим вскинулся.

— Двадцать один! И что?!

— А мне — двадцать семь скоро. Через десяток лет я буду весить центнер. Как мамочка. А ты — красивый тридцатилетний доцент — будешь стыдиться меня и изменять направо-налево со смазливыми студенточками. Мерси!

Она засмеялась, мелодично, как китайский колокольчик, смехом своим разряжая взрывоопасную ситуацию.

Он засмеялся вместе с ней, легко встал, играючи взял на руки будущий центнер, завалил на продавленный диван и младым вампиром впился в её пухлые алые губы…

Но в этот вечер что-то лопнуло между ними.

Невозвратно, как лопается гитарная струна.

Оба почувствовали это — и оба не подали виду… И вот медовая ностальгия закончилась. Тим довёз до места жительства кота в лукошке, трогательно попрощался с Леной и почему-то с лёгким сердцем отправился домой. Знать бы ему, какая там собиралась буря…

Зинаида Дмитриевна в выходном халате налила ему чай, придвинула тарелку с бутербродами, села рядом. В полнейшем гробовом молчании. Тиму, хоть и был он изрядно голоден, кусок в горло не полез.

— Мам, случилось что? — встревоженно спросил он.

Выдержав паузу, сделавшую бы честь Вере Комиссаржевской, Зинаида Дмитриевна с трагическими модуляциями произнесла:

— И он ещё спрашивает! Примерный сын, добрый сын!.. Отец!

На кухню со зловещим видом выплыл академик Метельский.

— Папа, привет! Я и не знал, что ты дома…

Не говоря ни слова, Антон Корнеевич хлопнул о стол книжкой в красной обложке.

— Что это? Я спрашиваю, что это такое?!

— Это? — Тим поднял на отца удивлённый взгляд. — Это «Мастер и Маргарита».

— Это книга антисоветского издательства «Посев», найденная матерью в твоём столе, когда она прибирала у тебя в комнате, — отчеканил Антон Корнеевич.

— Никто не просил её лазать в мой стол! — выкрикнул Тим. — Это моё дело, что я там держу!

— Ах, дело! — Отец побагровел. — По такому делу недолго и на Колыму загреметь!.. А если бы эту антисоветчину нашли в моем доме, в доме академика Метельского?! Ты не подумал, что это могла быть спланированная провокация против меня? От кого ты получил это издание?

— Вообще-то я не обязан говорить, но если на то пошло — Лёвка подарил, Напал. Перед отъездом.