Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография - Замостьянов Арсений Александрович - Страница 29

О том, как случилось падение самодержавия, он, как и подобает марксисту, рассуждал с классовых позиций. Противоречия начались как минимум в последние месяцы 1916 года. С одной стороны, победа Антанты (а значит, и России) в мировой войне почти не вызывала сомнений, хотя и требовала еще немалых усилий. Но триумфальных настроений к концу 1916 года становилось все меньше. Победы оказались пирровыми: несмотря на гром фанфар и временное воодушевление армии, Россия надорвалась. Не только экономически. Не выдержала политическая система, ее внутренний раскол все труднее было спрятать «под коврами». Он сказывался и на настроениях в армии, которая становилась все вольнодумнее, все революционнее. И почти все осознавали необходимость перемен, даже кардинальных и взрывоопасных. В этой атмосфере Рыкову и его соратникам стало легче рассчитывать на успех. Когда устои страны в военных условиях теряют стабильность — революционные силы получают фору. Рыков в конце 1916 года — еще в Нарыме — считал, что к концу войны Россия может прийти к настоящему парламентаризму с участием социал-демократических, крайне левых партий. Это казалось фантастическим шансом для развития РСДРП(б).

Трудно сказать, как это воспринималось в 1917 году, но с исторической дистанции ясно, что главным вопросом того времени было создание действенной партии, со строгой иерархией и понятной идеологией, которая — хотя бы на уровне азов — объединяла тысячи людей. О расширении партии Рыков не только мечтал еще с первых лет ХХ века. Он, еще будучи студентом Казанского университета, агитировал «за социал-демократов» в рабочей среде. Дела тогда шли со скрипом. И вот наступило время радикалов не только в революционной среде, но и, как любили говорить историки революции, «в массах». Назовем массами ту часть бывших подданных бывшей Российской империи, которая принимала участие в политической жизни, ожидала преобразований, имела мнение по поводу войны и мира и по земельному вопросу. Эти люди даже имели представления о партиях и порой могли отличить эсеров от большевиков, а тем более — от кадетов и октябристов.

«Февральская система» во многом не устояла именно потому, что не была готова к «атомному взрыву» феномена партийности, который давно выстраивался в воображении Ленина и некоторых его соратников, включая Рыкова, для которого принадлежность к большевикам была не пустым словом и не игрой. С одной стороны, ее целью были выборы Учредительного собрания, которое должно решить судьбу страны. Выборы в парламент — это неизбежное усиление партий, которые в такой ситуации становятся главными субъектами политической жизни, а их лидеры — главными действующими лицами. В то же время правительство из коалиционного превратилось во внепартийное. И это стало его слабостью. Большевики противопоставили шаткому, до конца не сформировавшемуся государственном аппарату свою спаянную (хотя бы отчасти) гвардию. Они лучше понимали, за что борются, чем сторонники Временного правительства. И чем слабее показывала себя «февральская система», тем сильнее ветер истории дул в паруса крайне левых. Правительство Александра Керенского (эта персона в известной степени условна, но наиболее показательна) не могло даже разоружить рабочие отряды, сформированные большевиками… На первые роли в большевистской среде выдвигались и люди с военным опытом — такие, как Николай Подвойский. Этой вроде бы кустарной силе Керенскому нечего было противопоставить. Тем более что консервативные офицерские круги вызывали у него не меньшие тревоги, чем большевики…

Когда-то почти все большевики были уверены, что социалистический партийный фронт в «минуты роковые» сохранит (а точнее — обретет) единство. И свержение монархии сгладит противоречия, к примеру, между большевиками, меньшевиками, эсерами… Случилось наоборот. Именно в 1917 году (сразу после Февраля) внутривидовая борьба социалистов обострилась критически. В мае — июне 1917 года, на III съезде партии эсеров, сторонники Советов образовали так называемую «левую оппозицию», заявив о своих политических разногласиях с ЦК партии. Они требовали немедленно прекратить участие России в «империалистической войне», выступали против сотрудничества с Временным правительством и заявляли о необходимости перейти от демагогии к реализации своей давней земельной программы: передать землю крестьянам. По сути эта программа была близка большевистской.

Маяковский, как всегда в разговоре о большевиках, уместен. «Партия — рука миллионнопалая, сжатая в один громящий кулак» — это написано эффектно, но — после взятия Зимнего, после победы большевиков в Гражданской войне. Конечно, и для 1924 года это оставалось преувеличением, но — имеющим право на существование. Другое дело — 1917 год. В то решающее время ни летом, ни даже осенью полного единства в партии не наблюдалось. Для нескольких десятков человек главной идеей стал быстрый захват власти. Еще сотня-две подчинились энергии этих немногих. В то же время не меньше ста видных партийцев сомневались, метались, не намеревались быстро переворачивать и без того не устоявшиеся порядки Февраля. Штука в том, что в других партиях ситуация сложилась еще более аховая, а энергия Ленина (добавим к ней и опыт бывалых арестантов, каторжан, беглых и ссыльных) означала немало.

Рыков позже не любил вспоминать, как наивно и восторженно он приветствовал Февраль, некоторое время считая низвержение монархии чем-то вроде свершившейся цели жизни. Правда, это было еще в Нарымском краю и по дороге в Центральную Россию, когда избежать столь эмоционально приподнятого восприятия перемен освобожденным арестантам было трудно. «Три старых большевика», Рыков, Скворцов и Вегман, «по поручению освобожденных революцией социал-демократов Нарымского края», телеграфировали в марте из Томска: «Приветствуем возрожденную „Правду“, которая с таким успехом подготовила революционные кадры для завоевания политической свободы. Выражаем глубокую уверенность, что ей удастся объединить вокруг своего знамени для дальнейшей борьбы во имя национальной революции»[47]. Нарымские сидельцы получили свободу — и были уверены, что это частично и результат их многолетней борьбы, которая для Рыкова началась с подпольных саратовских и казанских кружков, с первых маевок. Больше двадцати лет он существовал вне сложившейся в России системы. И вдруг мир переменился — сделал шаг навстречу ссыльному изгнаннику. Мог ли он бросить камень в такую революцию?

Далее Троцкий резонно замечает, что между этим романтическим восхищением и той идеологией, которую привез из Швейцарии Ильич, лежала пропасть. А идея объединить вокруг революционного знамени как можно больше товарищей и попутчиков овладела Рыковым надолго, в известном смысле — навсегда.

Ленин, еще не вернувшись в Россию, собирался более бескомпромиссно, чем прежде, бороться с буржуазной революцией. Рыков долго (по меркам 1917 года) не мог смириться с этой логикой, не мог принять ее умом и сердцем. Прежде всего — умом, которым привык руководствоваться.

Сплоченность ядра большевиков по сравнению с другими партиями не означает, что у них всегда торжествовала строгая иерархия и централизм. В 1970–1980-е, когда политика КПСС казалась монолитной, — мы удивлялись, если узнавали, что весь 1917 год партия Ленина провела в дискуссиях, иногда доходивших до интеллектуальной драки. Но такова реальность того времени. И по сравнению с другими партиями большевики представляли пример дисциплины и иерархии. Ведь они (за редкими исключениями) все-таки подчинялись решениям большинства. И в отличие от эсеров не допустили распада. Если сравнивать тактику большевиков в тот революционный год с меньшевистской тактикой — мы снова увидим тактическое превосходство ленинцев. В действиях меньшевиков (поначалу более влиятельных в столицах) чем дальше, тем более явно проявлялась растерянность. Маховик революции раскручивался — и их это пугало. На поверку меньшевики, многие из которых тоже прошли лихую школу подполья, испугались перекосов 1917 года. А политика в такие времена не прощает даже минуты страха, даже еле заметного его оттенка.