Право на счастье - Рэй Теона - Страница 9

Я вежливо поздоровалась, в дом приглашать не спешила. А Шерп замер у крыльца моего дома и смотрел на меня таким взглядом, что я не знала, бояться мне его визита или, наоборот, радоваться.

– Выросла, – сказал он, пошамкав морщинистыми губами. – Бабка была бы рада знать, что ты не сгинула в этом своем городе.

– Почему я должна была сгинуть?

– Что, уже стала такой же, как они все? – презрительно усмехнулся старик. – Поддалась влиянию законов да правил? Небось, тоже ходила на эти ваши ярмарки, тратила грязные деньги да радовалась, в то время как бедняки не могут себе позволить купить и ломоть хлеба? Платье на тебе, смотрю, совсем простецкое. Нарядные спрятала, решила не показываться в деревне в них?

Я растерянно обернулась, убедилась, что дочка занята книжкой, и прикрыла за собой дверь, выйдя на улицу.

– Шерп, я вас не понимаю. Я все та же Алена, которую вы знали, и, почему я уехала в город, вы тоже знаете.

– Снюхалась с городским, обрюхатил он тебя, что тут не знать? Бабка-то мне все рассказала. Зачем ты вернулась?

– Жить здесь буду, – ответила я сквозь зубы, растеряв всю вежливость.

– Ты здесь не нужна. Возвращайся к своим, а нашу деревню забудь!

– Мне некуда возвращаться. И если Герда с вами говорила, то должна была объяснить, что уехала я не по своей воле, а по ее.

– Все она мне говорила! Только кто ж поверит-то? Предательница! Жила здесь, пользовалась добротой соседской, мы тебя приняли как дочку родную. Повелась на прелести городской жизни? Из-за таких, как ты, в мире никогда не будет нормальной власти! Налоги поди платила? Только на твои налоги король-то себе еще одну летнюю резиденцию отгрохает, а ты в старости побираться будешь!

– Шерп! – я вспылила. Не могла больше молча слушать его недовольства и только каким-то чудом заставила себя не послать старосту к чертям собачьим. – Я прожила восемь лет в Бирцане из-за того, что Герда прогнала меня к отцу ребенка. Моя дочь сейчас со мной, мы ушли от него и сразу вернулись в деревню…

– Уезжай, – выплюнул старик. – Я не дам тебе жизни в Отшельниках, пока я жив, на моих землях предательства не будет! Сегодня – ты, завтра – кто-то другой, а через год оглянуться не успеешь, как граф Фьорд и нас налогами обложит! Знаешь ли ты, что он уже пытался стребовать часть доходов с леса? А с огородов? Он приезжал той осенью и просил часть урожая.

“Лес точно не ваш”, – мелькнула в моей голове мысль, но я ее озвучивать не стала. В моей душе еще теплилась надежда на то, что Шерп сжалится и позволит мне остаться, все-таки не чужие люди.

– Я один тебя прогнать не в силах, – уже чуть тише сказал он. – Но будь уверена, деревенские не дадут тебе здесь жить. После твоего отъезда несколько недель не утихали споры, дети рвались следом, говорили, что вырастут и тоже уедут. Отшельникам придет конец, а все из-за тебя!

Что-то мне подсказывало, что Шерп сильно преувеличивает. Я глянула на старика с подозрением, прищурившись. Староста стушевался, но продолжил смотреть мне в глаза, не мигая. В эту минуту между нами шел равный бой: с одной стороны – он главный в этой деревне, с другой – единственный лекарь куда важнее зазнавшегося старика.

– Хорошего вам дня, Шерп, – я кивнула на прощание, резко развернулась и ушла в дом.

Прислонилась к двери, перевела дыхание, и мысли прояснились. Шерп меня и правда не сможет выгнать, но только если не найдет себе союзников. Что такого плохого я натворила? Да ничего, но староста слишком идейный, чтобы отступать от своих принципов.

Оставалось только одно – как можно скорее наладить отношения с жителями деревни. Вот только, кроме лечения, я не могу ничего им предложить, но не буду же нарочно ходить по домам и спрашивать, не болеет ли кто?

Шерп ушел. Я проследила за ним из окна, схватила острогу из кладовой, и мы с Вероникой отправились на реку. Поймать двух довольно жирненьких рыб не составило большого труда – когда их целая стая на одном пятачке, то даже острогой пользоваться не пришлось, поймали руками.

Еще полчаса ушло на то, чтобы разделать ее и пожарить на огне в камине. Веронике понравился обед, да и мне тоже, так что было решено рыбачить почаще.

– Сейчас сходим в гости к одной старушке, – сказала я, убирая со стола.

Дочка лениво пожала плечами, по гостям ходить она не любила, но и сидеть дома в одиночестве ей тоже не хотелось. Я, помня о своем не счастливом детстве без друзей, решила познакомить Веронику с детьми Клары. Но это завтра, а сегодня были другие дела.

Первый выход в деревню, где меня никто не ждал, был волнительным. Благо, Уля жила совсем рядом, нужно было пройти всего несколько домов, и вон та светленькая соломенная крыша, которая виднелась впереди, и есть крыша дома Ули.

Я нервничала и старалась не смотреть по сторонам, чтобы не наткнуться на взгляды соседей. Вероника шагала рядом, с любопытством оборачиваясь на играющих во дворе детей Клары, пару раз порывалась отпроситься у меня к ним, и мне пришлось пообещать, что отпущу, только чуть позже.

Покосившийся забор Улиного дома заставил меня нахмуриться. Старушка никогда бы не оставила его в таком виде – часть штакетника выломана, часть сгнила. Двор заросший и какой-то не жилой, но за грязным окном мелькнула чья-то тень, и я двинулась к входной двери. Раньше на крыльце всегда была постелена дорожка, сейчас ее не было, как и венка из сухоцветов на двери.

– Здрасти! – парнишка лет тринадцати выглянул через окошечко, заметив нас.

Я его плохо помнила, но догадывалась, что передо мной внук Ули – Гаскон. Вот только восемь лет назад он жил с родителями неподалеку от Шерпа.

– Уля дома?

– Дома, где ж ей быть, – хмыкнул мальчик. Растрепал пятерней кудрявые волосы, скинул защелку с двери и впустил нас внутрь. – Только вы это, особо не докучайте… Болеет бабка. А вы-то кто?

– Алена, – представилась я. – А это моя дочь Вероника.

– Не помню таких, – Гаскон глянул на меня подозрительно. – Приезжие что ль?

– Вроде того.

Я вошла дом, осторожно ступая по прогнившему полу. Доски скрипели, повсюду пыль, в воздухе стоял затхлый запах, несмотря на то что все окна были открыты. Из небольшой прихожей узкий дверной проем вел в одну из двух комнат, а во второй, из которой был отдельный выход на улицу, нашлась Уля. Она сидела в кресле у распахнутого настежь окна.

В первую минуту мне показалось, что старушка бодра и полна жизни, пока она не повернулась ко мне. Абсолютно белые глаза, какие бывают у давно слепых людей, морщинистое лицо, похожее на мелкую рыбацкую сеть, седые волосы давно спутавшиеся и слипшиеся от грязи. Сухонькая Уля всегда была низкого роста, сейчас же она казалась совсем крошечной, едва ли выше моей дочери. В старенькое теплое платье она куталась, словно мерзла в жаркий летний день, костлявыми пальцами трепала уголок шерстяной шали, накинутой на плечи.

– Уля, здравствуйте, – тихонько обратилась я к ней, присаживаясь перед старушкой на корточки. Уля меня не видела, но я надеялась, что вспомнит.

– Да вы не обращайте внимания, – Гаскон прыгнул на узкую кровать, та заскрипела так громко, что звон отдался в ушах набатом. – Бабка уже год не видит, и столько же как из ума выжила. Она почти не говорит, а если говорит, то несет какой-то бред.

– Она все еще одна живет? – ужаснулась я, оборачиваясь к мальчишке.

– Я тут живу, мои мамка и папка померли пять лет назад. Ну я к бабке и переехал, а потом и она заболела, сейчас вот помогаю ей, как могу.

Я снова глянула на Улю. Помнила ее всегда жизнерадостной, полной сил и энергии, даже в ее восемьдесят три она не уходила из огорода до заката солнца. Как начинала с утра что-то сажать, пропалывать, выкапывать, так и занималась этим днями на пролет. Там же, в огороде, старушка держала горного козла по имени Кукуй, он был ей и собеседником, и другом.

– А Кукуй где?

– Так Михей забрал. Мне продать его пришлось, зачем он теперь бабке-то? Пользы от него никакой, только блеет без конца да жрет.