Адольф Гитлер (Том 2) - Фест Иоахим К. - Страница 39

Дебют удался. Неудачно окончился лишь разговор с Гинденбургом, состоявшийся 10 октября при посредничестве Шляйхера. Во дворце президента и в самом деле существовало решительное предубеждение против Гитлера, и сын Гинденбурга, Оскар, услышав о том, что Гитлер просит его принять, ядовито заметил: «Должно быть, надеется выпить на дармовщинку». В ходе разговора Гитлер, прибывший вместе с Герингом, нервничал, а на совет президента поддержать правительство в тяжёлое для страны время невпопад ответил пространным изложением целей своей партии. Так же многословно он отреагировал и на упрёки в связи с ростом актов насилия, но эти заверения не убедили его собеседника. Позже из окружения Гинденбурга просочилось известие о том, что президент, может быть, назначит этого «богемского ефрейтора» министром почт, но уж никак не канцлером.[209]

Сразу же после беседы у Гинденбурга Гитлер отправился в Бад-Гарцбург, где днём позже «национальная оппозиция» собиралась на гигантском митинге отпраздновать своё объединение, после чего она намеревалась начать подготовку к генеральному наступлению на «систему». Гугенберг снова собрал на боевой смотр всех правых деятелей, обладавших властью, деньгами или престижем. Здесь были представители высшего руководства национал-социалистов и Немецкой национальной партии, включая фракции в рейхстаге и прусском ландтаге, посланцы Немецкой народной партии, Экономической партии, «Стального шлема» и Имперского земельного союза; кроме того, многочисленные именитые покровители, члены бывших правящих семей во главе с двумя принцами из дома Гогенцоллернов, советник юстиции Класс с руководством Пангерманского союза, отставные генералы, как, например, фон Лютвиц и фон Сект, а также многие знаменитости финансово-промышленных кругов, в том числе Яльмар Шахт, Эрнст Пенсген из Имперского объединения сталепромышленности, Луи Равене из Союза оптовой торговли железом, Блом из Гамбурга и банкиры фон Штаусс, Регенданц и Зогемейер. За исключением коммунистов тут были представлены, словно на параде, все противники республики – пёстрая армия недовольных, объединённая не столько общей целью, сколько общей ненавистью.

Гитлер сам казался страшно расстроенным. Его и так еле уговорили хотя бы присутствовать, а неудачный визит к Гинденбургу только усугубил его дурное настроение. Так же, как во времена союза против плана Юнга, ему снова приходилось ждать критики из собственных рядов, да и самому ему этот «роман» с буржуазией внушал беспокойство. Поэтому незадолго до митинга он созвал свою свиту на закрытое совещание, где Фрик по его подсказке постарался оправдать союз с «буржуазным сбродом» чисто тактическими соображениями. И Муссолини, говорил Фрик, ради завоевания власти пришлось пойти на общенациональную коалицию. Не успел ещё Фрик закончить, как Гитлер вместе со своим личным сопровождением в присущем ему стиле, внезапно и эффектно, появился в зале и заставил участников торжественно поклясться ему в верности. Между тем «Национальный единый фронт» ожидал его появления в курзале.

Для Гугенберга, который ещё во время подготовки митинга пошёл на многие уступки вождю НСДАП, это было далеко не последнее унижение в ходе мероприятия. В вызывающей манере, не считаясь с чувствами своих влиятельных партнёров, Гитлер перечеркнул гугенберговский план союза. Накануне он не пришёл на заседание совместной редакционной комиссии, заявив, что её работа – чистая трата времени. Когда на заключительном параде, который должен был стать вдохновляющей кульминацией всего мероприятия, отрады СА уже отмаршировали, а на подходе были колонны «Стального шлема», Гитлер демонстративно покинул трибуну. Не участвовал он и в совместном банкете, велев сказать, что он не может себе этого позволить, пока тысячи его приверженцев несут «службу на голодный желудок». Гугенберг был разочарован. «Только во избежание нежелательных для всех участников публикаций в печати», жаловался он, был предотвращён «разрыв на открытой сцене».[210]

Дурное настроение Гитлера в Гарцбурге было не тактической уловкой и не капризом примадонны, только подогревающим обожание поклонников. Нет, встреча эта острее прежнего поставила перед ним вопрос о власти. Разговоры Гугенберга о единении не могли скрыть его претензий на руководящую роль, на которую он делал заявку как устроитель празднества. Как человек, видящий возможные последствия, Гитлер понял, что любое объединение чревато опасностью подчинения или же приведёт к абсурдной ситуации, в которой у Германии появляется целых два «избавителя». Чтобы загладить впечатление от гарцбургского митинга, он всего неделю спустя устроил мощную демонстрацию на «Францевом поле» в Брауншвейге. Туда специальными поездами прибыло свыше 100 тыс. штурмовиков. Во время парада, продолжавшегося шесть часов, над полем кружили самолёты, тянувшие за собой гигантские флаги со свастикой. При освящении знамён Гитлер заявил, что это происходит в последний раз перед захватом власти: движение находится «в метре от цели». Чтобы уж окончательно заглушить все сомнения, газета «Ангрифф» писала в номере от 21-го октября: «Гарцбург был тактической, промежуточной целью, а Брауншвайг – провозглашением неизменной конечной цели. О месте назначения надо судить не по Гарцбургу, а по Брауншвайгу».

Впрочем, на резком поведении Гитлера в Гарцбурге сказалось и его раздражение против буржуазного мира, которое он так и не научился скрывать. Уже один только вид цилиндров, сюртуков и накрахмаленных манишек злил его не меньше, чем титулы и ордена, подчёркивающие сословную спесь. Это был мир, веривший в то, что его будущее господство коренится в самой идее нравственности, и охотно говоривший о своей «роли, предписанной самой историей». Но у Гитлера было безошибочное чутьё на слабость и гниль, и за всей показной основательностью и волевыми повадками он угадывал распад и ненавистное прошлое, которому принадлежала эта куча мумий с манерами среднего сословия.

Это был тот же буржуазный мир, к которому так жадно стремился молодой, одетый с дешёвым шиком завсегдатай кофеен, промотавшийся горе-художник. И хотя его изгоняли и выталкивали из этого мира, Гитлер некритично воспринял его социальные, идеологические и эстетические ценности и долго с ними не расставался. Однако, хотя с тех пор этот мир принёс ему свою присягу, в отличие от его представителей Гитлер этого не забыл. В Гугенберге он словно заново встретил хитрого, надменного и слабовольного г-на фон Кара, навсегда ставшего для него воплощением прослойки буржуазной знати: группы с претензиями господ и характером лакеев. Одна мысль об этом с тех пор вызывала в нём почти рефлекторное желание унизить их хотя бы эпитетом; особенно он любил прилагательные «трусливый», «глупый», «идиотский» и «прогнивший». Часто он подчёркивал: «В политике нет слоя глупее так называемой буржуазии», а однажды добавил, что долгое время он крикливой пропагандой и дурными манерами сознательно держал её подальше от партии. В мае 1931 года его посетил Рихард Брайтинг, главный редактор газеты «Лейпцигер нойесте нахрихтен». Гитлер начал разговор со следующего замечания: «Вы – представитель буржуазии, против которой мы боремся». Затем он заявил, что его задача отнюдь не спасение умирающей буржуазии, наоборот, он исключит её из политической жизни и во всяком случае расправится с ней быстрее, чем с марксизмом[211]. В то время он охотно, хотя и не без некоторого насилия над логикой, подчёркивал свой отход от буржуазной культуры, под знаком которой он когда-то начинал: «Если сегодня какой-нибудь пролетарий меня грубо одёрнет, у меня появляется надежда, что однажды эта грубость обратится на внешних врагов. Если же какой-нибудь буржуа, потерянный в мечтах, болтает только о культуре, цивилизации и эстетическом удовлетворении мира, я говорю ему: „Ты потерян для нации! Твоё место – в западных кварталах Берлина. Иди туда и дрыгайся там в своих негритянских танцах, пока не подохнешь!“[212] Иногда он даже называл себя «пролетарием», но при этом ему никогда не удавалось избежать впечатления, что говорит он не столько о своей социальной принадлежности, сколько о социальном отмежевании: «Никогда меня не понять с буржуазной точки зрения», – уверял он. Даже в его надежде на рабочих, о которой он не раз говорил, и восхищении этим «подлинным дворянством» выражалась, пожалуй, не столько симпатия по отношению к трудовому люду, сколько так и не преодолённая ненависть к другому, отвергнувшему его классу: ненависть его к буржуазии была не совсем свободна от примеси инцеста. Снова и снова в ней находили выход разочарования начинающего буржуа по натуре, которого сначала оттолкнули, а потом обманули. Эти комплексы сказывались и на том излюбленном типе сообщника, который преобладал в его ближайшем личном окружении, на всей этой грубой, примитивной «шоферне» типа Шауба, Шрека, Графа или Мориса; только немногим на время удавалось пробить его скорлупу – например, Эрнсту Ханфштенглю или Альберту Шпееру. Комиссару Лиги наций в Данциге, Карлу Якобу Буркхардту, Гитлер сказал «печально» в 1939 году: «Они выходцы из мира, мне чуждого».[213]