Триптих - Фриш Макс - Страница 79

В саду первый смешок.

Господин пастор, извините меня. (Ковыляет прочь.)

Роже. Я знаю только, что человеческого сознания без биологической основы не существует. Уже сотрясение мозга лишает меня сознания. Как может сохраниться сознание после материального разрушения мозга! К примеру, если я пущу себе пулю в лоб… Я просто хочу сказать: как биологический факт смерть — нечто тривиальное, подтверждение закона, которому подчинена вся природа. Смерть как мистификация, это другое. Я конечно не говорю, что она бессодержательна. Но мистификация. Даже если представление о вечной жизни индивидуума несостоятельно, мистификация заключается в том, что смерть в конечном счете есть правда о нашей жизни: мы живем раз и навсегда.

Франсина. И что это значит?

Роже. Прожитое остается. Я имею в виду: отдельные события нашей жизни, каждое на своем месте во времени, не меняются. Это их вечность.

Молодой пастор молчит.

Франсина. Вы хотя бы однажды теряли человека, которого любили, как никого другого?

Роже. Почему вы об этом спрашиваете?

Франсина. Вы рассуждаете так рассудочно.

Входит Дочь с Ребенком, у которого в руке стакан с малиновым соком, и провожает его в сад; Роже и Франсина следуют за ними; Молодой пастор остается в одиночестве.

Пастор. «А некоторые из них сказали: не мог ли Сей, отверзший очи слепому, сделать, чтобы и этот не умер? Иисус же, опять скорбя внутренно, приходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего, Марфа, говорит ему: Господи! уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе. Иисус говорит ей: не сказал ли я тебе, что, ЕСЛИ БУДЕШЬ ВЕРОВАТЬ, УВИДИШЬ СЛАВУ БОЖИЮ? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: Отче! благодарю Тебя, что Ты услышал меня. Я и знал, что Ты всегда услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что Ты послал меня. Сказав это, он воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лицо его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его, пусть идет!»[7]

В саду снова отдельные смешки.

«Пришел Иисус, когда двери были заперты, стал посреди них и сказал: мир вам! Потом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки мои; подай руку твою и вложи в ребра мои; и не будь неверующим, но верующим. Фома сказал ему в ответ: Господь мой и Бог мой! Иисус говорит ему: Ты поверил, потому что увидел Меня; БЛАЖЕННЫ НЕ ВИДЕВШИЕ И УВЕРОВАВШИЕ!»[8]

Входит Вдова с салфеткой.

Вдова. Где Роже?

Пастор. Госпожа Пролль, я должен проститься.

Вдова. Я хотела дать ему салфетку…

Молодой пастор подает ей руку.

Пастор. Истина — это истина, даже если ваш покойный муж не смог ее познать. Он ее познает, госпожа Пролль, я в этом уверен.

Вдова. Благодарю вас, господин пастор.

Пастор. Придет свет, прежде нами невиданный, и придет рождение без плоти; другими, чем после нашего первого рождения, пребудем мы, потому что мы были, и без боли и без страха смерти пребудем мы, рожденные в вечности.

Вдова провожает Молодого пастора к выходу. Остается Усопший в своем кресле-качалке. Голоса в саду; негромкие, но все более непринужденные. Немного погодя проходит Дочь с Участником поминок, которому она показывает дорогу.

Дочь. Дверь направо в прихожей.

Участник поминок кивает и идет дальше, Дочь возвращается к гостям. Остается Усопший в своем белом кресле-качалке. Голоса в саду. Потом возвращается Вдова и останавливается перед Усопшим.

Вдова. Маттис, я знаю! Ты не хотел пастора. Как часто я это слышала! По-другому было нельзя.

В саду слышно, как смеются сразу несколько человек.

Сейчас все в саду.

Тишина в саду.

У тебя была хорошая смерть, Маттис. Это все говорят. Сегодня мало кто может умереть дома. Вспомни свою бедную сестру! И семьдесят — это библейский возраст… Маттис, ты хочешь, чтобы я тебя боялась? Я не обращалась с тобой, как с дураком. Как ты мог говорить такое? Врач тоже слышал, а потом ты и врачу сказал: моя жена обращается со мной, как с последним дураком… Ах, Маттис!.. Куда ты уставился. Я говорю: по-другому было нельзя. А ты мне не веришь! Я сказала молодому пастору, что ты вышел из церкви — конечно, я ему сказала!.. Почему ты на меня не смотришь? Маттис, ты ужасен. (Пауза.) Ах, Маттис, мой Маттис! (Пауза.) Сегодня уже неделя с тех пор, как ты в последний раз брал в руки удочку. Ровно неделя. И везде еще стоит твоя обувь, а я все время думаю: когда пойдет дождь, ты вернешься домой… Ты не знаешь, что это такое — быть вдовой. Честно говоря, я обрадовалась колокольному звону, все были ему рады.

Участник поминок возвращается из туалета.

Из твоих испанских ветеранов не пришел ни один. Быть может, их давно уже нет в живых — а о чем мне говорить с людьми! Всегда говорил ты…

Голоса в саду.

Пастор ведь верно сказал: так смерть должна служить нам предупреждением, чтобы мы изо дня в день встречали друг друга с любовью — и потом я сижу рядом с тобой, Маттис, всю ночь, и вдруг ты говоришь, что теперь хотел бы остаться один. Так ты сказал! А наутро, когда я принесла тебе чай, ты был мертв — всегда все было по-твоему.

Тишина.

Ты не боишься смерти. Как часто ты это говорил! Ты всегда думал только о себе…

В саду со звоном разбивается стакан.

Мы думали, придет по меньшей мере человек сто, тогда тут было бы слишком тесно, ты знаешь — к счастью, дождя сегодня нет!.. Маттис, я говорю с тобой… Маттис! — что же я тебе такого сделала? Ты не узнаешь своей Софи? Я вызвала врача, я ухаживала за тобой, Маттис, день и ночь… Разве я не жила бок о бок с тобой двадцать шесть лет? Везде еще стоит твоя обувь, а что я буду делать с твоими кристаллами, это не такая уж большая ценность, по правде говоря, а ими битком набит целый шкаф… Я всегда тебе доверяла, Маттис, другой ты меня не выносил, хватал обычно свою удочку… Я всегда думала, ты все привел в порядок — какой там порядок!

В саду снова короткий смешок.

Все вспоминают твои анекдоты, а ты бросаешь меня совсем одну… Ах, Маттис, чего бы я только не стерпела, лишь бы ты снова вернулся домой, а теперь… ты хочешь, чтобы я боялась, ты меня не любишь, Маттис… Разве я виновата, что тебе пришлось умереть?.. Маттис, ты выглядишь намного моложе, и тем не менее я тебя узнаю, я тебя знала, когда ты был моложе, Маттис, а теперь ты смотришь мимо, как будто знать меня не знаешь… Что я тебе сделала? Когда-нибудь я тоже умру.

Слышен звонок во входную дверь.

Все мы умрем.

Повторный звонок.

Впрочем, были речи и в твоем вкусе. Молодой человек не имел в виду ничего дурного, но я думаю, большинству это не понравилось.

Мимо проходит Дочь.

В твоем завещании нет ни одного ласкового слова. Помнишь? Ни одного ласкового слова… Почему я была твоей женой?.. Ты хотел остаться один. Вот твое последнее слово — тебе нет дела до того, что это значит для вдовы, кроме того ты всегда рассказывал о своей матери: она расцвела, прямо-таки расцвела! Твоя мать, когда она овдовела, была на двадцать лет моложе меня… Маттис, я не жалуюсь! Ты всегда думал, я жалуюсь, а теперь сидишь в своем кресле и не говоришь ни слова… У меня была нелегкая жизнь, видит Бог.

Дочь возвращается.

Дочь. Кто-то заказал такси. (Направляется в сад.) Вдова. Что ты так на меня уставился?

Голос дочери в саду.

Дочь. Кто заказывал такси?

Голоса в саду.

Кто-то заказывал такси!

Тишина.

Вдова. О чем же я только что говорила? — что ты издеваешься… Маттис, ты издеваешься?.. Я не обращалась с тобой, как с дураком, может быть, эта твоя мымра обращалась с тобой, как с дураком. Смотри, смотри на меня! Я запретила ей сюда приходить. Может, мне принести этой особе соболезнования? Не могу же я запретить ей околачиваться на кладбище — с одной-единственной розочкой в руке. (Беззвучно плачет.) Все мне сочувствуют, только ты не сочувствуешь. (Берет себя в руки.) Ты хочешь меня наказать, потому что я жива! (Плачет навзрыд.) И как ты только можешь говорить такое, Маттис, после двадцати шести лет. Я тебе несимпатична. Ты так сказал: в интеллектуальном смысле несимпатична!