Сто первый (сборник) - Немышев Вячеслав - Страница 48

За окном вагона шумели. Вязенкин катастрофически не мог сосредоточиться.

Первая фраза не строилась, мысли его блуждали, перед глазами вставали картины минувшего дня: розовый мозг, икона в серебре, выпуклый прокурорский живот, лифчики на балконах, тетки под колесами.

Вязенкин глянул в окно. Под выцветшей масксетью, за столом, уставленным пластиковыми стаканами, бутылями с пивом, консервами из офицерских сухпаев, собралась компания операторов.

…Вернувшись в Ханкалу, Вязенкин завалился на верхнюю полку, час пролежал лицом к стене. В вагоне шумели: Пестиков хвалился отснятым материалом. Бывалые операторы с госканалов сказали: ничего картинка, а мы мирную жизнь снимаем — установки сверху. Горд Пестиков — им, из «Независимой», за правду платят, сказочно платят. И правда у них получается неразбавленная, прям сказочно неразбавленная. «Давай, Гриня, пиши! Правду пиши». Шепелявит Пестиков, пивом брызжет себе на жилетку. Вязенкин сел писать. Пестиков с компанией и пивом перебрались на улицу.

Судьбу свою Вязенкин не выбирал. Как, впрочем, и все остальные. И о философии ему не думалось. Зато думалось о фотографии… Тогда еще жил Вязенкин в маленьком городке, работал в местной газетке фотокорреспондентом. Открывали году в девяносто третьем памятник у вечного огня. Звезда, расколотая пополам, — будто молнией-зигзагом разорвало красный мрамор; шесть фамилий на камнях — те, кто не вернулись с афганской войны. Напечатали в газете фоторепортаж. Пошел Вязенкин отдавать фотки ветеранам, как обещал. В комнате сидят трое, накурено, хоть топор вешай. Суровые лица у «афганцев». Отдал он фотки и вдруг увидел на столе карточку в рамке, на фотографии солдаты черно-белые. Дядька однорукий ткнул пальцем в карточку: «Этот погиб, а этот в госпитале без обеих ног», — и по виску себя потер. Виски белые у него. Тогда подумал Вязенкин, что вот перед ним настоящие мужчины: так только настоящими мужчинами и становятся — через страдания, потери близких. Через смерть. Если по-философски о жизни рассуждать, то получалась у Вязенкина полная ерунда в голове — переполох, да суматоха. Как попал на лучший канал страны? Да случай — факт: звезды так легли над Останкинской башней. На Кавказ поехал — тоже случай: путано все, если копаться в деталях. Тридцать лет стукнуло ему, и понеслась жизнь: не то под откос, не то, наоборот, в верхотуру потащило. Собирался он в эту первую командировку и задумался: наверняка случится с ним что-нибудь эдакое. Вспомнил черно-белых солдат в рамке. И представил себе: пройдут годы, вот сидит он за столом, и портрет перед ним. А на портрете и живые, и не живые: ослепшие и безногие — братья его фронтовые. Он трогает себя по вискам: седые виски у него. Он теперь мужчина — войну пережил…

Шумят за окном, мешают писать: фразы-одиночки рождаются и вылетают в окно вместе с дымом табачным. Задуло к вечеру, пылюга горькая на зубах. Часа через два вроде срослось, сложилась история — мрачная история. Задумался Вязенкин. Солдат тот ему видится: глазами режет, режет… Вот, наверное, пацан, повидал всякого.

Шепелявит за окном Пестиков, бахвалится картинкой.

Пора уже к телефону бежать, начитываться — перегонять картинку в Москву, туда, где Останкинская башня под звездами. Правду эту подхватит восходящими потоками и с верхотуры небесной разнесет по домам, квартирам — где обыватель. Глотай, обыватель, неразбавленную правду, залпом без закуски. Спутник завис над Атлантикой. Инженеры завели дизелек: заработала передающая станция, понеслась картинка. Чистое небо, чистая картинка.

Вязенкин связался с редакцией по телефону:

— Ленок, нормально?.. Перегон картинки по спутнику на восемнадцать? Когда пойдет в эфир?.. Титры я начитал: фамилия прокурора, а солдат можно не титровать, так по именам, придумайте сами. Напишите просто — военная комендатура. Фамилия бабки, которую убили? Уй, а я не помню. Стой. Там же прокурор говорит. Ну и возьмите из синхрона.

Ленок была опытным редактором.

— Алле, алле, Гриша. Слышишь? — связь через спутник квакала и вытягивала слова. — Я подредактировала, а то получается однобоко. Больше теток надо. Зачистка и так далее. Ну, ты ведь понимаешь, мы должны показывать все стороны жизни. В эфир завтра. Пока, пока.

Назавтра смотрели сюжет в вечерних новостях. Шли первым номером. Страшный сюжет. После репортажа выступал английский лорд, говорил, что комиссия от Европарламента выявила недостатки. Зачистки массовые — излишне жестокая непродуманная мера, нужно действовать законными способами. Люди потом пропадают. Местные жители недовольны действиями федеральных сил.

Из редакции позвонили.

— Привет, привет, — интимно пищала Ленок. — Умничка. Сюжет супер. Все ровненько: старушка… страх какой. И зачистки. Объективная картина. Икона просто кайф, берет за душу. Солдат колоритный. Чем будете заниматься завтра? Берегите себя. Пока, пока.

Пестиков, в общем-то, был не плохим человеком и операторы с госканалов тоже.

Хороший сюжет — повод.

Выпивали.

Темные ночи на Кавказе. Вырубили свет по группировке. Зажгли свечи.

— Военных тоже можно понять, — Пест, когда волнуется, размахивает руками и плюется себе на жилетку. — Всех в асфальт? Не-е… А дети, фтраики? Они же не виноваты. Прикинь, подошли и в затылок бабку. Убили кто? Отморозки.

Устал Вязенкин, выпил и спать захотелось.

— Сколько время, Пест?

Тот выдал:

— Тыща четырефта… и еще девяносто пять долларов.

— Как это?

— Две недели отсидели? По сто баксов в день премиальных. И еще почти день. Вот и получается тыща…

— Полночь уже, — кто-то из операторов уточняет.

— Значит полторы штуки баксов, как с куста.

Ну что ж, решил Вязенкин, деньги свои заработал он честно. Чего стыдиться? Полторы тысячи… Завтра они поедут в эту комендатуру и уж непременно познакомятся с самим комендантом. Такие перспективы, эксклюзив, если Пестиков не врет. Философия выстроилась продуманно целесообразно. Это шанс, его Вязенкина шанс. Война, войной. Что он может изменить?

«Останемся до конца месяца, — думал Вязенкин. — Закорешимся с военными, наснимаем правды и заработаем денег. Пусть будет, что будет».

Много позже станет Вязенкин ворошить в памяти минувшие дни, но не сможет вспомнить день и час, когда он переступил черту — шагнул за грань дозволенного.

Был день, и был ветер…

Тут все от характера зависит. Одного на ветру истреплет — сердце заледенеет, другой потеряется вовсе, оттого что мякоть внутри. Не берет такое сердце ветряной мороз: снаружи кремень, запазуху не смотри — мякиш сопливый.

В тот день поперло Вязенкину, — сорвались с за облаков восходящие потоки, — с комфортом Вязенкину поперло… Комендант Колмогоров принял их, и Пестиков счастливый обнимался с ним. Ночевали в комендатуре, знакомились с офицерами. За столом, когда подняли третью, Вязенкин выпил и торжественно замолчал. Но разговоры потекли обычные. Вязенкин, все более одухотворяясь, сказал какие-то правильные слова. Получилось к месту. Колмогоров репортаж видел: вспомнил старуху. Посожалели.

Реплика в тему — как ветер в спину.

«Правильно говоришь, корреспондент! Да ты парень наш. Откуда такой? С маленького городка, с газетки — человеческую житуху знаешь? В бой рвешься… а оно тебе надо? Ну, раз надо — топай».

И потопали они…

Стоп.

Горячишься ты, писатель. Это ведь другая история. На критику нарываешься, целостность рушишь?..

Влез Вязенкин в историю, вляпался. И потопали они. Шагали с саперами маршрутом по Первомайке, снимали свои репортажи. Зависал спутник над Атлантикой, тарахтел инженерный дизелек, гудела передающая станция — летела картинка по спутниковой связи в Москву. Звонила возбужденная Ленок: «Все супер! Пока, пока». В мае была вторая командировка, в июле третья, в августе четвертая. Растоптался Вязенкин на войне. Много фотографировал, одну фотку распечатал большим форматом и вставил в рамку, где он и Пестиков вместе с саперами на броне. Положили ему зарплату, отметили у главного в кабинете. Снял он светлую квартиру в центре Москвы, и каждый день катался на такси. Всякий раз — Пест сколько время? Да уж «полтораха баксов» набежала. И репортажей кровавых за неделю раз, два, три… пять… двенадцать… сбиться со счету.